Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Важным принципом печати является ее этичность. Достоевский считает, что всякое обвинение кого-либо в печати должно быть доказательным. Бездоказательность обвинений недопустима вообще. Особенно много внимания проблеме этичности Достоевский уделяет, размышляя о газете «День». Здесь он выступает против террора мысли, против публичного притеснения всех, мыслящих иначе. «И, наконец, что за террор мысли? Чуть мыслит человек не по-вашему — губить его, — чем другим нельзя, так хоть клеветой. Что за домашние деспотики! Что за домашний терроризм, вспоенный на кислом молочке!» [1895, 3, 153]. Клевета в печати Достоевским рассматривалась как явное нарушение принципа этичности печати. И в этом отношении писатель был резко настроен против славянофилов: «Это все те же славянофилы, то же чистое идеальное слово, нимало не изменившееся, у которого идеалы и действительность до сих пор как-то странно вместе смешиваются; для которого нет событий и нет уроков. Те же славянофилы, с тою же неутомимою враждой ко всему, что не ихнее, и с тою же неспособностью примирения; с тою же ярою нетерпимостью и мелочною, совершенно не русскою формальностью» [1895, 9, 153].
Нетерпимость печати, клевета печати — вне этики. Крайне неэтичным считает Достоевский, когда какие-то органы печати выдают себя за единственных выразителей воли народа, за единственных людей, любящих родину, и отлучают других от народа и родины. В этом плане Достоевский замечает: «Неужели любить родину и быть честным дано в виде привилегии только одним славянофилам? Кто мог сказать это, кто бы решился написать это, кроме человека в последней степени фанатического исступления!.. Да тут почти пахнет кострами и пытками...» ([1895, 9, 154 — 155].
Достоевский считает крайне неэтичными и высказывания печати о мыслящих иначе как о людях непатриотичных, несамостоятельных, подражающих чему-то иноземному. Вот он говорит против К. Аксакова: «У него вся литература наша — сплошь подражание и стремление к иноземному идеалу. Он отрицает всякое проявление сознания общественного в нашей литературе, не верит анализу, в ней проявившемуся, самоосуждению, мукам, смеху, в ней отражавшимся. Нет, господа, вы с нами не жили, вы в наших радостях и скорбях не участвовали; вы приехали из-за моря!» [1895, 9, 158]. Правда, увлекшись, Достоевский, видимо, сам того не замечая, платит им той же монетой — считает славянофилов заморскими. Но это, видимо, полемическая оговорка, ибо вся-то статья направлена против таких методов.
А вот еще одна очень важная мысль Достоевского: «Есть у вас и еще тирады; но о них как-то не приходится нам судить (чтобы не распространять статью, разумеется). И тем более странно для нас, что вы ведь сами,знали, что об этих тирадах не будут судить и на них не будут вам возражать. Но несмотря на то, вы увлеклись и — судили до конца. И ведь как судили-то, каким судом! Сами же признавались, начиная суд, что будете говорить только об одной стороне, выслушаете только одного подсудимого. В каком же суде выслушивают только одну сторону? А вы выслушали, да еще положили решение, т. е. судили одну сторону. Хорошо вы это сделали? Оставляем это на вашу совесть. Дело, конечно, шло о русской литературе. Это еще не так важно. Ну, а если бы шло о чем поважнее? Поверьте, что это нехороший прием. Дурные «Дни» вы сулите нам впереди» [1895, 9, 162]. Здесь Достоевский говорит намеками. Но суть его выступления ясна. Он говорит о недопустимости вести в печати полемику с человеком или печатным органом, зная, что критикуемый в данных условиях лишен возможности открыто ответить на выступление. Диалог при этом превращается в монолог. Газета «День» в данном случае может высказывать свои мысли прямо, так как они официозны. Оппонент же сделать этого не может. Так как за ним не только нет защищающей его государственной силы, но еще есть и сила, прямо против него направленная. И не случайно такое поведение печатного органа Достоевский сравнивает с судом, где выслушивается лишь одна сторона. Печать, выступающая на стороне сильного и знающая, что слабый, против которого она выступает, не имеет возможности для защиты, — неэтичная печать. Вот она-то и прибегает к клевете, которую оклеветанный не сможет опровергнуть.
Клевета в печати, как правило, используется теми, кто служит сильным. Правда, бывает клевета и бескорыстная. Такая описана в «Братьях Карамазовых». Вспомните, что после преступления в Скотопрогоньевске газеты примешали к преступлению и Алешу Карамазова, а одна из них даже писала, «что он вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и «утекли из монастыря» [10, 10, 83]. Это бескорыстная клевета. От скуки.
Но чаще всего клевета бывает сознательная, преследующая свою цель. Смысл и механизм этого рода клеветы хорошо показал Достоевский в одной из статей 60-х годов, направленной против «Русского вестника», который он упрекал в клевете на «Время» и «Современник». Достоевский писал: «Во всяком обществе с начала мира ,всегда есть огромное большинство людей, стоящих за то, что по их понятиям незыблемо и неподвижно. Эту незыблемость и неподвижность они любят преимущественно за то, что она совпадает с их материальными текущими интересами, часто в ущерб остальным и многочисленным их собратьям, и для них хоть весь свет гори, было бы им хорошо. В интересах своих они составляют себе и нравственность и другие правила, обыкновенно взяв первоначальную, праведную идею и для собственных выгод извратив ее до того, что от первоначальной сущности ее не остается даже тени. Разумеется, это большинство с ненавистью смотрит на всякий намек о прогрессе, на всякое нововведение, откуда бы оно ни шло; явление, впрочем, нормальное и происходящее от потребности самосохранения» [1930, 13, 204 — 205].
Кроме этого большинства, по Достоевскому, есть меньшинство, которое понимает суть дела, суть большинства и с тревогой смотрит «на извратителей, угодников и обольстителей толпы, действующей почти всегда из собственной личной выгоды» [1930, 1.3, 205].
Большинство, опасающееся меньшинства, пытается отыскать хоть какой-нибудь его промах. И если человек честный, поняв, что это лишь промах, соответственно к нему и отнесся бы, то для других это удобный повод. «Но те, которые льстят большинству из выгоды, немедленно подхватывают смешную сторону крикунов, указывают и растолковывают ее всем желающим слушать их: ума тут много не нужно; надо только глумиться, а иногда и поклеветать и дело в шляпе. Поклеветать же необходимо. Выдумали, например, громоотвод: все в городе приходят в смятение: как? идти против судеб божьих, прятаться от его гнева, усмирить молнию, управлять громами — да ведь это новая вавилонская башня, да ведь это безнравственно, нерелигиозно, это значит прямо идти против всевышнего, навлечь на себя гнев господень. В тюрьму изобретателя, судить его, казнить! Тут тотчас являются и услужливые: молнию хочет поймать за хвост, ха, ха, ха! и все смеются. И вот изобретателю проходу нет в городе. Клеветать, извращать идею и грубо насмехаться над нею, — это главное средство всех льстецов большинства. Жорж Занд, например; пишет романы и защищает женщин, чего медлить? Надо тотчас же провозгласить, что она требует уничтожения брака и позволения женщинам всенародно развратничать. Да побольше, да получше поглумиться над ней, карикатурить ее, чем грубее — тем лучше; тем больше будут смеяться. ... Это глумление чрезвычайно ловко и выгодно для всех «умеющих разрешать загадку жизни». Они имеют влияние даже на честнейших людей, незнакомых с делом, отбивая у них своими клеветами и смехом даже и охоту с ними знакомиться. К этому способу обыкновенно прибегал Фаддей Булгарин с компаниею» [1930, 13, 205 — 206].
