О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон

– Возможно, ты скорее предпочтешь умереть с голоду, нежели оказать нам услугу, которую мы надеемся получить от тебя, – сказала Генуя. – Но в этом, конечно же, нет необходимости. Если ты так решишь, мы можем прекратить твое существование. Но мы не стали бы делать этого против твоей воли.

– Услугу? – переспросил Лодовико.

– Прежде чем мы расскажем, в чем она заключается, – ответил Хорад, – необходимо подчеркнуть, что у тебя имеется хорошая причина для отказа. Теперь, когда мы сделали тебя настоящим, ты можешь чувствовать боль.

– К этому я привык еще в своей изначальной жизни, – задумчиво проговорил Лодовико. – В чем отличие на сей раз?

– Мы хотим отправить тебя туда, куда больше никто не может отправиться, а потом ты вернешься и расскажешь нам, каково там.

Он надолго задумался и наконец, не глядя на них, уточнил:

– И будет больно.

– Да. Насколько мы можем вычислить, ты испытаешь такую боль, какую не испытывал никто из доселе живших людей. Хуже всего то, что ты не сможешь умереть, чтобы положить этому конец.

Лишь спустя долгое время он согласился.

Насчет боли они оказались правы. Простой четкий факт: человек не имел никакого права стоять на берегу реки из жидкого гелия на обращенной против солнца стороне Плутона и восхищаться тем, как поток соперничает с гравитацией. И все же… он это сделал.

Возможно, дело в том, что боль больше не являлась для него сигналом опасности. Насколько он знал, он не умрет, пока не вымрет все человечество. Так или иначе, постепенно он привык к страданиям.

Действительно, она так быстро утратила силу, что уже в конце первой экспедиции стала казаться незначительной по сравнению с раздражением, охватывавшим его, когда он пытался выполнить свою часть договора. Как описать словами настолько чудовищный холод, что он горел, будто пламя? Как описать цвет реки, не имевший ни оттенка, ни сияния, ни насыщенности, однако выжженный у него в памяти, подобно шраму?

Как ни парадоксально, те, кто отправил его в экспедицию, остались довольны. Он вообразил неудачу, отторжение; вместо этого, вылечив его, они осыпали его похвалами и спросили, когда он будет готов снова отправиться в поход. (Он приходил и уходил тем способом, которому его научили после воскрешения. Любой из тех, кто интересовался его открытиями, мог пойти туда же, но это было бы бесполезно, потому что местом назначения был открытый космос или поверхность враждебной планеты. Никто, кроме него, не пережил бы похода в такое место.)

Он едва узнал Хорада среди тех, кто пришел поздравить и поблагодарить его, потому что его «другая личность» стала более явственной и вызывала еще более сильную тревогу… пусть даже Лодовико научился воспринимать ее как его сущность. Плоть, данная человеку природой, явно не была предназначена для того, чтобы выносить мучения, на которые он пошел добровольно. Следовательно…

Он задал Хораду вопрос, который слегка помог облегчить его беспокойство: от Хорада он получил ответ, который поддерживал его в дальнейшем.

Он спросил:

– Как вам удалось почерпнуть так много из того, что я с трудом выразил словами?

И Хорад объяснил:

– С твоей эпохи прошло много времени, Лодовико. Для нас общение не ограничивается речью. Да и с тобой, если честно, так не было: по большей части ты, кажется, воображаешь, что так было, но на деле то, что ты принимал за недопонимания, обычно являлось последствием того, что кто-то «слишком хорошо» понимал собеседника. – И сухо заключил: – У этого выражения нет эквивалента в каком-либо из современных языков, потому что в языке, на котором мы говорим сейчас, есть способ выразить кавычки.

Все это было величайшим достижением восхитительно эволюционировавшего современного разума, способность вместить тысячелетия размышлений и анализа в несколько коротких предложений.

И, поскольку Лодовико отчетливо понял этот краткий ответ, хотя он принадлежал к гораздо более позднему миру, чем его собственный, он сумел убедить себя, что нынешнее человечество достойно его страданий.

Он ушел снова. Снова. Снова.

Им стало страшно. Они не рассчитывали, что он помешается на путешествиях в места, где невозможно выжить. Всякий раз, как ему пытались объяснить, что он сделал уже достаточно, он бесновался и бредил, пока ему не позволяли снова уйти.

Со временем они смирились. Они его создали. Теперь он стал собой. Создатели уже давно не могли управлять им. Им осталось лишь получать данные из разговоров с ним или даже просто из его присутствия. Сумасшедший, дикий, примитивный, безумный?

Уникальный.

Он предлагал – по-прежнему, как ни удивительно, – отчеты, которые другие могли изучить и преобразовать в понятную, а значит, увлекательную информацию.

Прошло уже немало времени в процессе психической эволюции человечества с тех пор, как у них было то, что их предки назвали бы новостями…

Таким образом, они смирились с тем, что ему необходимо развиваться – да, на Юпитере, Нептуне и Уране! По-разному, путем насилия над собой передавая остальным знания. (Что это значит? То и значит, ведь ни один человек раньше ничего подобного не видел!)

По мере того как путешествия утратили ореол чуда – в конце концов, это были просто события, происходящие за пределами Земли, но в этой вселенной, в этой галактике, в этой планетарной системе (которая с каждым исследованием все уменьшалась), – он научился описывать полученный опыт проще и яснее.

На Уране его сожрало какое-то существо длиной в пятьдесят тысяч миль, и он выжил. Это лишь одно из миллиона других воспоминаний.

Естественно.

На Нептуне подобие вулкана извергало ярд ледяной лавы в год, а местная флора эволюционно адаптировалась к этой угрозе и у него на глазах научилась убегать вдвое быстрее. И снова лишь малая часть данных, которые сложнее выразить словами.

Что до Юпитера, нечто приветствовало его там и выдало настолько чудовищную ложь, что он вернулся домой с убеждением, что на какой-то иной оси восприятия это, вероятно, правда. Но он не сразу начал настаивать на возвращении. Он предпочел отложить вторую встречу с этим… нечто на потом.

Ну, а Сатурн… Это он особенно ценил – не только за плавучие горы метана, радуги из аммиака и гейзеры, даже не за кольца, но за то, что тамошние существа были необычайно вкусными и очень этим гордились. Им льстило, что впервые кто-то за пределами планеты мог оценить их вкус. Они даже не подозревали о том, что существует что-то за пределами их мира. Их сознание взорвалось, словно скорлупа яйца вокруг птенца (хотя они не были ни птенцами, ни скорлупками, а чем-то совершенно иным, и не будь он бессмертен, то пострадал бы гораздо сильнее, пробуя их и оценивая их вкус), #из-за чего возникло несколько триллионов потенциальных уточнений к любому утверждению, которое он мог бы передать на Землю, а бороться с #, разумеется, бесполезно. ОДНАКО Ж они отправились на поиски других потребителей. Они торопились. К концу его пребывания на Сатурне никого не осталось, но не стоило жалеть об исчезновении их вида, потому что они намекнули, что #как он это понял, он не знал, но он #понял# и… и к черту все это# отправились искать звезды знают кого в надежде-и-убеждении, что они тоже смогут хорошо нас съесть.

На Земле никому этот доклад не понравился. Он все затмил. Столкнувшись с подобным впервые, они все правильно поняли, но как же глупо использовали полученные знания!

– Но в каком смысле они были вкусные? – допытывалась практичная Орлали, которая со временем все больше ему нравилась.

– В том смысле, который от них не зависел, – ответил Лодовико. – В течение миллиарда лет эволюция вела их к этой цели.

– Поскольку ты – результат нашего коллективного восприятия, – задумчиво заметила Генуя, – мы рассчитывали, что ты сообщишь нам то, что мы способны понять.