Дэвид Клири - «Если», 1996 № 12
— Бах!.. Ба-бах!.. — лопнули экраны перед операторами.
Град осколков хлестнул по полковнику, вскочившему на ноги. Тот согнулся, держась за иссеченный на животе китель. И еще одно корневище просунулось сквозь выпирающие разломы. А из трещин на потолке полезли бледные червеобразные ленты — мокрые, липкие, как вываренные макароны. Сразу две из них с чмоканьем присосались к ближайшему оператору, и сержант закричал, как будто ему сверлили лобную кость. А червеобразные ленты опутывали его со всех сторон.
Гриша Рогожин, отшатнувшись, со всего размаха ударился затылком о дверцу книжного шкафа, дверца распахнулась и оказалась настоящей дверью из комнаты. Гриша вместе со стулом выкатился в темноту коридора и рванул к светящейся продолговатой надписи «Выход». А затем та же дверца шкафа хлопнула меня по ногам, я упал, больно ударившись о выступ стула, но тут же вскочил и тоже ринулся по затхлому коридору. Позади раздался крик, затем хруст. И вдруг он стих, сменившись смачным тяжелым чавканьем.
* * *Я не знаю, что уж у них там могло так чавкать. Не знаю, и не хочу знать. Но это жующее, мокрое, жадное всасывание просто выбросило меня наружу. Буду помнить это всю жизнь. Как всю жизнь, наверное, буду помнить ту страшную площадь, где я догнал Гришу Рогожина. Внутреннее устройство Кремля я знал очень плохо и поэтому не представлял, где мы находимся. Место, однако, было действительно жутковатое. Разлохмаченным кочаном выдавалась церковь, подсвеченная прожекторами, что-то очень московское, пышное, вычурное, глазурное: своды, арочки, крыльцо с пузатыми витыми столбами, медная луковица над входом, лепнина каменной лестницы. Гриша Рогожин как раз прижимался спиной к тесаному ее ограждению, губы — закушены, глаза — с безумным проблеском.
— В самом деле звонят, — сказал он, чуть поведя зрачками в мою сторону.
Колокола, и вправду, гудели неистово: кровяные, вздымающие боль стоны пульсировали под черепом. Разносились они, казалось, на тысячи километров окрест. Заросли чертополоха на клумбах были уже мне по пояс. Лопались ребристые почки, и со скрежетом вылезали из них блестящие никелированные цветы. Пестики и тычинки звенели в унисон колокольным ударам. Видно все было по-прежнему удивительно ясно: черные изломы колючек на фоне многоколонной анфилады. Кажется, в этом здании помещалась канцелярия президента. Правда, все окна сейчас в ней были погашены. Ни в одном из трех этажей не ощущалось признаков жизни.
А от закругленного с нишами и проемами торца, из беззвездного, угольной черноты провала между каменными палатами, вдоль колючек чертополоха, похожих на разломы пространства, двигалась в нашу сторону небольшая группа людей, и приподнято-радостные голоса порхали над загробным оцепенением.
Были они в гимнастерках или во френчах полувоенного образца, обязательно в сапогах, в фуражках с роговыми лакированными козырьками, правда, виднелись среди них и два-три штатских костюма: широченные пиджаки, галстуки, заправленные в жилетку. Кое-кто поблескивал круглыми стеклышками пенсне. А по центру, сопровождаемый фигурой в длиннополой красноармейской шинели, тоже в штатском, в кепочке, в похожем на бант крапчатом галстуке шествовал плотненький человек невысокого роста, и штиблеты его уверенно попирали кремлевскую мостовую.
На секунду он задержался у обширной лужи, посмотрел, примерился, перепрыгнул, дрыгнув смешными ножками, а потом оборотился к фигуре в солдатской шинели и, картавя, пронзительно, совершенно по-птичьи проклекотал:
— А по этому вопросу, Феликс Эдмундович, используйте товарища Берию. Я с ним после войны работал, это очень ответственный и аккуратный товарищ. Он покажет им, как говаривал наш Никита Сергеевич, кузькину мать. Так, вы утверждаете, что ни одного эсера и меньшевика?
— Ни одного, Владимир Ильич. Лежат, как прикованные…
— Ну и пусть лежат, ни к чему нам эти политические проститутки!..
И он, подняв хвостик бородки, заразительно засмеялся. Пальцы (я это ясно видел) вцепились в лацканы распахнутого пиджака.
Свита его тоже одобрительно загоготала.
— Правильно, Владимир Ильич!..
— Пусть лежат!..
Им было весело.
— Все! — одними губами сказал Гриша Рогожин.
И тут от другого торца канцелярии, погруженной во мрак, отделилась невнятная тень, имевшая человеческие очертания, и бесшумно, словно отключили все звуки, как гигантская птица, рванулась наперерез идущим.
В молниеносном каком-то прозрении я догадался, что это Герчик. Он летел и держал над головой увесистую заостренную палку — кол, которым дачники обычно огораживают участки. И вот он замер, прогнувшись, как на спортивных соревнованиях, и подпрыгнул, и даже, кажется, дернулся в воздухе, и всем телом метнул этот кол в заливисто хохочущего человека.
И точно серая молния разодрала пузырь тишины над Кремлем. Вскрикнул Рогожин, присев и хватаясь за голову. Красные кровяные колокола ударили во всю силу и вдруг раздулись и лопнули у меня в мозгу тысячами ослепительных шариков…
5Дальнейшее хорошо известно. Утром 4 октября на пустынную набережную, неподалеку от «Белого дома», вышли танки в сопровождении спецчастей МВД и быстро расстреляли высотное здание прямой наводкой. Пожар на восьмом этаже и последовавший за этим короткий штурм телекомпания Си-эн-эн транслировала на весь мир. Сообщали о тысячах жертв и о сотнях боевиков, ушедших подземными переходами. И то, и другое, конечно, не соответствовало действительности. Мелькнуло в новостях измученное помятое лицо Хасбулатова да деревянной походкой прошествовал к «воронку» полковник Руцкой. Лидеры мятежа были заключены в «Матросскую тишину». Впрочем, через не столь долгий срок их освободили решением вновь избранного парламента. Все как будто наладилось.
Тем не менее я отчетливо понимал, что теперь — моя очередь. Мумия никуда не исчезла, вряд ли она смирится с октябрьской неудачей. Неприятностей можно ожидать в любую минуту. Несколько дней после смерти Герчика я пребывал, точно в трансе. Но транс трансом, а сделал я достаточно много. Прежде всего отправил Галю к родственникам в Краснодарский край. И предупредил, чтобы она ни в коем случае не звонила и не писала оттуда. Вот когда пригодился совет Гриши Рогожина! В первую очередь я, конечно, боялся не за себя, а за нее. Слишком уж удобную мишень она собой представляла. Не помню, что я тогда ей наговорил: надо побыть одному, так мне будет спокойнее, скоро выборы, я все равно буду катастрофически занят. Галя была напугана смертью Герчика и потому на все соглашалась. С другой стороны, еще больше она была напугана тем, что сам я остаюсь в Москве — уезжать все-таки не хотела, вздыхала, беспокоилась о цветах на участке, кто за ними будет ухаживать? ты? я тебя знаю! Мне потребовалась масса усилий, чтобы преодолеть ее тихое сопротивление. Даже по дороге на вокзал мы еще продолжали спорить. Облегченно я вздохнул лишь тогда, когда свистнул гудок, лязгнули буфера вагонов и довольно-таки обшарпанный поезд утянулся в путаницу рельсов южного направления.
![Владимир Рыбин - Включите вашу память [=Если разбудить память]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
