Дэвид Клири - «Если», 1996 № 12
Как ни странно, с родителями Герчика я раньше знаком не был. Я, признаться, вообще ничего не знал о его личной жизни. Это мой недостаток: я не воспринимаю второстепенных деталей. Герчик рано утром появлялся у меня в кабинете, а затем поздно вечером, иногда позже меня, уходил. Но откуда он появлялся и куда уходил, было загадкой.
Может быть, он даже рассказывал мне что-то такое, не помню. Но впервые увидев на кладбище мужчину и женщину, стоящих под руку — она в легком плаще, в вуали, охватывающей голову, он — в черном костюме, я немедленно понял, кем они здесь являются. Потому что именно такими они и должны были быть. Как еще говорили совсем недавно: простые советские люди, инженеры, служащие, те, кого называют «техническая интеллигенция». Скромная двухкомнатная квартира где-нибудь в новостройках, отбывание рабочих часов в проектной конторе, «Новый мир», приличная домашняя библиотека, никогда никаких административно-карьерных притязаний, очень тихая, бессознательная оппозиция тому, что происходило в стране. И с началом реформ — романтическое стремление к демократии. Сразу чувствовалось, что они полностью оглушены случившимся. Женщина коснулась меня ладонью в перчатке и, подавшись вперед, негромко сказала:
— Он вас почти что боготворил. Называл «мой старик». Мы даже завидовали…
— Да, — подтвердил мужчина в некотором недоумении.
Это меня совсем доконало. Точно собственный голос Герчика донесся из прошлого. И к тому, позвольте, какой я, к черту, старик? Пятьдесят три года — самый рабочий возраст… Мать Герчика снова заглянула мне в глаза снизу:
— Он сказал перед уходом: «Надо оставаться живым».
— Живым?
— Так он сказал…
И она, как будто забыв обо мне, механически двинулась к поджидающему микроавтобусу.
Мужчина поддерживал ее под руку.
Я догадывался, что больше их никогда не увижу. Судьба любит такие зигзаги — подвести друг к другу людей, а потом растащить их снова на годы и десятилетия. У них своя жизнь, у меня — своя.
Я шел по кладбищу, распахнутому от горизонта до горизонта, редкими мазками листвы просвечивали березы, синева огромного неба выглядела ненатуральной, чернели ограды, пестрели в вялой траве доцветающие маргаритки, скрипел песок под ногами, и бесчисленные камни надгробий казались мне неким укрепленным районом — замершей в готовности армией, которая только и ждет команды. И такая команда, вероятно, скоро последует. Настроение у меня было совершенно убийственное. В самом деле, что происходит с миром? Поднимается красная глухота, и всем это безразлично. Прорастает чертополох, а мы пожимаем плечами. Мертвые рвутся к власти — и никого это не беспокоит. Мир, наверное, еще не сошел с ума, но уродливое бытовое безумие уже становится нормой. Черный жар сумасшествия заметен в судорогах политики, и сквозь рыхлую дрему дня проглядывают порождения мрака. Меня охватывало отчаяние. Я не знал еще, что в действительности все обстояло гораздо хуже, что все наши усилия оказались бессмысленными, что команды не требуется, армии уже не нужно вставать из могил, и сражение проиграно еще до того как мы поняли, что оно вообще началось.
* * *Непонятна была эта внезапно возникшая пауза. Время как бы бурлило и вместе с тем совершенно не двигалось. Приближались выборы, одна за другой следовали громкие политические декларации. Выдвигались взаимные обвинения — в провалах, в коррупции, в некомпетентности. Пресса, как листва на ветру, шумела сенсационными разоблачениями. Пузыри вздувались и лопались, отравляя и без того душную атмосферу. В действительности же, ничего не происходило. Я читал газеты, слушал радио, смотрел новости по телевизору, перевез из своего кабинета бумаги почившей в бозе Комиссии, написал по просьбе председателя обзор нашей деятельности, то и дело мотался в Москву на какие-то политические собрания, выступал, возражал, отклонил предложение выдвинуть меня депутатом в новый парламент (было у меня не очень приятное объяснение с коллегами по демократическому движению), постепенно начал включаться в работу своей институтской лаборатории, возвращался в Лобню на электричке, вспарывающей прожектором темноту, по утрам смотрел, как ржавеют от дождей флоксы на клумбах, вбивал колышки, выкапывал, по инструкции Гали, какие-то луковицы, что-то ощипывал, что-то взрыхлял, что-то окучивал, и моментами мне казалось, что не было никогда бесшумного кровяного звона колоколов, никогда не прорастал колючий чертополох на клумбах, не сыпалась штукатурка, не продирались из трещин в ней серые угреватые корневища и с обыденной неторопливостью не шествовала к зданию канцелярии когорта пламенных революционеров, возглавляемая рыжеватым смешливым человеком в кепке рабочего. Ничего этого не было. Папка с надписью «ПЖВЛ» безвозвратно исчезла. Как исчез породивший ее когда-то некто Рабиков.
В коридорах уже ремонтирующегося здания «Белого дома» я однажды увидел знакомую мне фатовскую физиономию — загорелую лысинку, костюм из дорогого материала, трехцветный галстук, ботинки на толстой подошве. Помнится, сердце у меня дико заколотилось. Это был, однако, не Рабиков, это был совершенно забытый мною депутат Каменецкий. Он недоуменно кивнул в ответ на мое судорожное приветствие. Морок рассеялся, мы с взаимной поспешностью прошествовали друг мимо друга.
Вечерами я с тоской вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рогожин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..» Гриша теперь рассуждал о необходимости консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.
![Владимир Рыбин - Включите вашу память [=Если разбудить память]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
