Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи
Легенда давно уже ожила действом. Куколкапринцесса скорбно куталась в темный плащ, собираясь на дуэль, а злодейский ключарьгорбун тихо торжествовал, качая огромным крючковатым носом и потирая свои цепкие ручки. Совсем не кукольный мальчик, исполнявший роль капитана, медленно надевал перчатки и поправлял шпагу. Красный от напряжения Бакчаров только изредка косился на представление. Капелька пота, поблескивая, свисала с его носа, и чем больше он слушал повествование Анны Сергеевны, тем яснее понимал, что живым он отсюда не выйдет.
И луна блестела ярко,
И шумел внизу прибой,
Форнарина до утеса
Добралась, где ждал герой.
Вот Пассини, волк суровый,
Два пистоля вместе с ним,
И вгоняет уже пули
Ловким шомполом своим.
И казалось всем прохожим
Вдоль по берегу морскому,
Что высоко над скалою
Шлют привет один другому,
Поднимая чинно руки
В направлении друг друга.
Грянул выстрел капитана,
И в ответ палит подруга.
Дым рассеялся, и снова
Супостата два стояли,
Оказалось, очень плохо
Супостаты те стреляли.
Капитан, взревев от гнева,
Снова взводит пистолет,
Подбегает быстро к цели,
Гром, и девушки уж нет.
Острой мыслью его пуля
Светлу голову пронзила,
Прядь волос сняла, а после
Капюшон с нее стащила.
И узрел тотчас Пассини
Очи ясные девицы,
И вскричали над утесом
Изумившиеся птицы.
Злой ключарь приходит в замок,
Королю приносит вести,
Говорит, что сам Пассини
Дочь его убил на месте.
О судьбе своей печальной
Не сказала та ни слова.
Лишь теперь узнали тайну
Все от гостя колдовского.
Двери в гостиную отворились, заиграла траурная мелодия, и четверо в черных с белесыми начертаниями облачениях схимников внесли настоящий лакированный гроб, в котором лежала юная девушка в белом платье. Перед ними, как перед великанами, расступались марионетки придворных дам и слуг.
Гроб стоит уж подле трона,
Лют и страшен гнев владыки,
Вся Сардиния в печали
Точит сабельки и пики.
Месть жестока итальянцев,
Нрав грубее корки наста,
И священник молвит грустно:
Sic morire nonè basta![8]
Вот уж тащат капитана,
Горем сломленного тоже,
И вокруг уже собрались
Люди, судьи и вельможи.
Над смиреннейшим Пассини
Под отца тяжелым зраком
Быстро суд свершился правый:
Должен скормлен быть собакам!
Тут связанного мальчика, исполнявшего роль капитана Пассини, схватили монахи, сунули в бочку и сделали вид, что искромсали беднягу трезубцами. Потом они опрокинули бочку, и из нее высыпались кости. В зал впустили десяток охотничьих собак, и они, виляя хвостами, набросились на останки капитана.
Казнь прошла, и всходит солнце.
Тени четкие, блуждая,
Протянулись в мутном свете,
Сгустки ночи сохраняя.
Гавань спит уже лучиста,
Только крысы колобродят,
Корабли застыли в дымке,
В порт Кальяри не заходят.
Просыпаются торговцы.
Колокольнями соборы
Рассыпающимся гулом
Завели переговоры.
Сотый раз доминиканцы
На своей латинской мессе
Служат в черных облаченьях
Панихиду по принцессе.
Траур кончился, и снова
Горы яств и горы хлеба
Отомщенные сардинцы
Поглощают, славя небо.
И король веселый тоже,
Закатив великий пир,
Веселится с малой дочкой,
Торжествует с ним весь мир.
Трубы звонкие трубили,
Барабан, ликуя, бил,
И орган в соборе мрачном
Мыш летучих веселил.
А ключарь, рубин огромный,
Что король ему вручил,
На груди своей лелея,
Чай с чертями скромно пил.
Вдруг резко и громко заиграл рояль, скрипки лихо завели веселый итальянский танец, и все закружились в сумасшедшем хороводе вокруг гроба.
Наконец веселое смятение улеглось, и Домино объявил перерыв.
Гости не разбрелись по всему дому, почти все остались в гостиной. Исчезли только артисты и Иван Александрович Человек. По рукам пошли подносы с малюсенькими пирожными и конфетами. Онемевший, ничего не слышащий и не видящий Дмитрий Борисович сидел на диване в темном углу среди остальных. Рядом с ним сидела девушка в белом платье, игравшая несчастную принцессу, — ею была Тереза, дочь парикмахера, — она сострадательно смотрела на учителя, держа и поглаживая его холодную руку. Неожиданно их заслонила тень маленького остробородого старичка в костюме звездочета. На носу у него подпрыгивало очень подходящее костюму маленькое пенсне.
— Дмитрий Борисович, вот что значит флюиды и родство душ! — Резким голоском заблеял звездочет и снял на мгновение с лысины остроконечный колпак. — Вот уж где не ожидал вас увидеть, господин учитель! Я смотрю, вы тоже вдались в мистику?
Бакчаров поднял утомленный взор и прищурился. Он сразу узнал в звездочете директора гимназии профессора Артемия Федоровича Заушайского.
— Нда, — только и ответил на все сказанное им Дмитрий Борисович.
— А я все о вашем водворении в нашей гимназии ратую. Курс для вас бережем. Кто на него только не покушался. Мне про вас невесть что рассказывали: пьянки, гулянки, разные выходки… Хоть убей, не поверю! Чтобы умный человек с чувством долга и такими знаниями… Говорю всем: нет уж, его оставьте, пожалуйста. Или, может быть, я вторгаюсь во чтонибудь сокровенное? Но, как бы там ни было, городу нужны светлые личности, а не сплетни и пересуды. Благодарю вас за то, что вы любезно согласились поучаствовать в праздничных мероприятиях и поведали о ваших весьма занятных научных соображениях на тему сверхъестественных явлений. В особенности гипнотических сил.
Бакчаров, едва слыша его, лишь покивал в ответ, и звездочет, как по волшебству, растворился в суете и полумраке гостиной.
— Мне надо в уборную, — признался Бакчаров держащей его руку девушке.
Та сразу засуетилась, вытащила его из зала в коридор, затем повела вверх по знакомой лестнице.
— Prosze, tu jest ubikacja,[9] — смущенно улыбаясь, указала она на дальнюю дверь. — Там найдете и ваши вещи.
Учитель кивнул и вступил в мрачную комнату. Рядом с умывальником стоял стул с аккуратно сложенными вещами учителя.
