О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон

– Но если я прикоснусь к тебе… – сказала женщина и, протянув руку, быстрым, словно косой удар топора, движением продемонстрировала, как ее рука может пройти сквозь него.

Или… нет! Сквозь то место, где, казалось, была его рука. Он ничего не почувствовал, кроме фантомного холодка, однако он видел ее движение и мог бы поклясться жизнью, что оно было настоящим.

С силой вдохнув и тут же поняв, что не чувствует, как в легкие проникает поток воздуха, он воскликнул:

– Ничего не понимаю!

Он по-прежнему не понимал, как может говорить.

Мужчина подошел ближе. На его лице – слишком вытянутом, слишком худом, со слишком большими глазами – появилось выражение беспокойства и сожаления.

– Лодовико Зарас, прежде чем приступить к объяснениям, мы должны принести глубочайшие и самые искренние извинения. Смеем надеяться, что такой человек, как ты, первооткрыватель своего времени, так сказать, интеллектуальный исследователь, сможет простить самонадеянное вмешательство, в котором мы виноваты. Я обращаюсь к тебе как к человеку, которым ты был, а не к тому, кем ты стал, но полагаю, различие пока не стало невыносимым. Бремя этого различия со временем неизбежно станет тяжелее, но мы надеемся и предвидим, что череда потрясений, ожидающих тебя, будет достаточно медленной и ты сумеешь приспособиться и рано или поздно даровать нам прощение, о котором мы сейчас просим. Я – Хорад. Это не имя в том смысле, в каком ты понимаешь имена, а скорее титул, который тебе, думаю, покажется бессмысленным. Моих спутниц, о которых можно сказать то же самое, можешь называть Генуя, – речь шла о той, что провела рукой сквозь него, – и Орлали.

Все еще охваченный порывом, побудившим его покончить с собой, он тем не менее не сумел помешать разуму взяться за анализ полученных данных. Неумение выносить умственную праздность с детства было его проклятием. Именно перспектива пролежать еще год бревном на больничной койке, надеясь, что следующая операция станет последней, вынудила его постучаться во врата смерти. Для облегчения физической боли существовало множество лекарств; те же, что помогали облегчить скуку, фармакология не признавала, и большую их часть запрещал закон.

Наконец он обратился к Хораду:

– Если я попробую дотронуться до тебя…

– Давай!

Хорад поднял правую руку. По ощущениям она была почти такой же, как рука Генуи, тонкая, почти костлявая. Но…

Что-то в облике этих троих не давало ему воспринимать их как обнаженных, хотя ни один из них не был облачен во что-либо, что он привык считать одеждой.

В случае Хорада это было куда заметнее, чем на Генуе. Он чувствовал это глазами – как область, на которой трудно сосредоточить внимание; кожей – будто вибрацию или покалывание; однако сильнее всего это давило прямиком на разум, словно… словно…

Состояние между чем-то и ничем, как его собственное состояние между жизнью и смертью.

У женщин это могло служить чем-то вроде защитного одеяния; в конце концов, разве можно предсказать, что произойдет рядом с призраком? Но у Хорада это было… было видно вокруг головы, вокруг плеч, вокруг рук… Если смотреть куда-либо, кроме его огромных глаз, это вызывало сильнейшее беспокойство.

Лодовико сглотнул: ничего нет, даже слюны. Однако ему показалось, что он сглотнул. Он помнил, каково это – глотать, и совершил очень похожее действие, и если бы он не сосредоточился на нем, то принял бы его за реальность.

– Во что вы меня превратили, – слабым голосом сказал он, – раз считаете, что я должен называть себя призраком?

Все трое обменялись удовлетворенными взглядами.

– На этот вопрос мы надеемся дать ответ прежде всего, – впервые подала голос Орлали. – Однако мы должны знать, как ты нас воспринимаешь, прежде чем выбрать подходящие термины для выражения наших намерений и мнения. Какими мы тебе кажемся?

И все они приняли позы, позволяющие как можно лучше рассмотреть их.

Он внимательно осмотрел их, хотя изучить определенные области Хорада – нет, не совсем так: вокруг Хорада – по-прежнему казалось невозможным. Все трое выглядели одинаково хрупкими, почти безволосыми; на лобках имелся только пушок, а не полноценные волосы. Опустив глаза, он увидел их стопы с высоким подъемом, укороченные пальцы с тонкими бледными полосками ногтей.

Задумавшись о том, что все это значит, он отбросил одну тошнотворную идею, которая на мгновение пришла ему на ум: возможно, он в аду. Сейчас его ничто не мучило, кроме неудовлетворенного желания знать, которое всегда было неотъемлемой частью его характера. Напротив – он вдруг оказался в подобном сну состоянии душевного подъема. В его сознании всеобъемлющий ужас, из-за которого хотелось раствориться в вечной тьме, установил шаткое равновесие с волнением, подобного которому он не испытывал с детства, волнением, вызванным тем, что он нутром понимал абстрактные концепции, которые его учителя лишь повторяли. На секунду он представил, что поступает с этими людьми так, как любил поступать с преподавателями: удивляет их. Но тут же отказался от этой идеи. С другой стороны, он вполне мог им угодить.

Облизнув (по крайней мере, так ему показалось) губы (или то, что его новое «я» теперь воспринимало как губы), он сказал (или использовал доступный ему теперь способ передачи информации):

– Думаю, вы, наверное, люди, но существуете настолько позже меня, что вряд ли сможете сообщить мне дату.

Совсем ненадолго он остался один. Время пролетело так быстро, что он счел бы его иллюзией, если бы по возвращении Хорад не сказал:

– Пожалуйста, прости нас. Твой ответ привел нас в восторг, и мы желали быть-личными, разнося о нем новости.

Лодовико расслышал (?) дефис в словах «быть-личными»; это отчетливо подтвердило, что язык, на котором он говорил (?), не принадлежал его собственному времени.

И с этой мыслью пришло осознание того, что он не должен больше говорить «собственное»; однако он мог сказать «бывшее».

Орлали сказала:

– Нас особенно обрадовало, что ты смог выразить значимую истину. Мы – люди, отчасти в том смысле, в котором ты это понимаешь. Но в плане эволюции мы очень далеко ушли от того существа, каким был ты. И, если бы мы попытались назвать дату, скорее всего, ошиблись бы на несколько тысяч лет.

– Обороты планеты, – прибавила Генуя, – уже не имеют такого значения, какое имели для тебя.

Лодовико почувствовал, как прикусывает нижнюю губу. Себе он казался настоящим; эти люди говорили с ним, как будто он был настоящим; однако, когда они пытались дотронуться до него, у них не получалось то, что получалось у него: найти твердую материю.

Решить эту загадку было непросто, но не невозможно.

– Видимо, у вас есть способ, – медленно проговорил он, – отображать портрет, дубликат, копию личности, если у вас имеется достаточно данных, чтобы она казалась реальной себе, однако вы воспринимаете ее лишь частично. Возможно, вам приходится заставлять себя поверить в меня, в то время как мне не составляет труда смириться с тем, что я сейчас здесь, хотя я желал никогда больше не существовать. – Он сжал кулаки. – Но, став тем, в кого вы меня превратили, что я… что я могу делать? Кем я могу быть? Любой мир, кроме моего собственного, будет для меня иллюзорным!

– Мы не могли заранее спросить разрешения, – сказала Орлали. Ее волосы выглядели светлее, чем у Генуи, а кожа темнее. Из-за размытого ореола вокруг Хорада сравнить ее с ним было невозможно. – Потому что до тех пор, пока мы не сделали это, спрашивать разрешения было не у кого. А теперь есть у кого. Соответственно, если ты скажешь «Хватит!» – мы подчинимся.

Они замерли в ожидании.

Наконец, глядя мимо них на пустые голубые стены, он сказал:

– Для начала расскажите мне, что я могу делать, а чего не могу. Могу ли я… могу ли я есть? Пить? Спать, страдать, опьянеть?

Они по-прежнему ждали, пока он не выдавил из себя последнюю часть многосоставного вопроса.