Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)
— Стикс… — уточнил я. — Здесь берег Стикса.
Варвар снял, наконец, шапку и рукой свёз со лба мокрые волосы.
— Нам пора посетить термы… обмыться самим… — продолжал тему эллин.
Появилось и третье отражение. Серьги Нисы зеленовато замерцали в бассейне.
— Я не прочь искупаться прямо здесь, — сказала довольная жизнью Ниса.
— Что медлишь? — улыбнулся Демарат.
Ни на миг не поколебавшись, Ниса потянула вверх, через голову, сразу обе свои туники, серьги с подвесками звонко загремели в патрицианской пустоте дома.
Префект все еще стоял в дверях со своей невозмутимой печалью в светлых глазах, ему было около пятидесяти. Я подошел к нему.
— Я знаю, что Юсты Граты Гонории уже давно нет в городе, — сказал я ему, и он сложил губы в виноватой улыбке, а в глазах его мелькнул испуг. — И знаю, что вы готовите достойное оправдание. Я не тороплю вас.
Позади раздался шумный живой всплеск, за ним — восторженный возглас Нисы. Сразу стало веселей.
— Позвольте нам пробыть здесь неделю без всяких никчемных церемоний. У меня и моих спутников есть свои дела.
Ниса плескалась, как ребенок, в прохладной воде, повизгивала на весь дом. Префект поглядел через мое плечо, живой цвет появился в его лице, и он низко, чересчур низко склонив голову, вышел.
Демарат оставался далеко в стороне от моих переговоров с префектом, стоял, привалившись к колонне и любовался Нисой.
— Я тоже догадался, что ее здесь нет, — сказал он. — Еще в дороге… Я смотрел на тебя. Ты же, как я полагаю, об этом вычитал давно, в своем будущем…
Я молча кивнул.
— Да и гунну она не слишком нужна. Мести не будет… Все устали. Зачем тебе Рим? Ты еще надеешься на возвращение? На новое чудо?.. Но сдается мне, что боги, которые временно занимались твоей судьбой, умерли… Совершили самоубийство с твоей помощью.
У меня кольнуло в сердце. Кажется, он попал в самую точку… Иным словом, бред величия.
— У меня остался последний долг… Вот. — Я показал ему свой кожаный кошелёк. — Двадцать золотых монет.
У Демарата приподнялись брови, и я решил дождаться вечера и за ужином раскрыть ему свою последнюю тайну.
— Подай руку! — убил римскую пустоту голос Нисы.
Она стояла в бассейне, под полуденным римским солнцем, вся матово блестя.
— Кого просишь? — слабо ожившим голосом вопросил Демарат.
— Пока только тебя, — игриво ответила Ниса, стрельнув взором в мою сторону.
Демарат покинул тень колоннады и, шагнув к бассейну, протянул Нисе крепкую бледную руку.
— А вот — мой последний долг, — бросил он через плечо в мою сторону.
Через полчаса, упав на непривычно мягкую постель, я заснул один в прохладной и очень тёмной комнате… когда же проснулся, темнота успела воцариться и за пределами дома, а в прямоугольный водоём во дворике-перистиле римляне мелко накрошили звёзд.
Тогда я освежил свою отяжелевшую голову в воде со звёздами.
Было здесь очень тихо, куда тише, чем на италийских равнинах. Единственная цикада стрекотала где-то очень далеко, как будто за крепостной стеной Рима… как будто и цикад разогнала и побила чума.
Я приметил на другом конце внутреннего дворика силуэт, и его осанка не понравилась мне. Мастер Этолийского Щита был трезв.
— Где Ниса? — спросил я его негромко.
— Гуляет, — едва слышно ответил издали Демарат.
— Одна?! — изумился я.
— Нет… Ей прислали центуриона. Таких мало осталось здесь. Высокий, чистый италиец.
— Ты — единственный из нас, кому не нужен Рим, — грустно сказал я стратегу и подошел ближе, думая выстроить логическую цепь к своему признанию, я даже заволновался немного.
— Ты не прав, — качнул он головой. — Отказаться можно только от того, что уже есть. Вот и я теперь имею всё, от чего могу отказаться…
«Будет ночь признаний», — подумал я, и на душ потеплело.
Мы помолчали… Запахло каким-то очень знакомым дымом.
— Отцам города мы понравились, — сообщил Демарат, заметив, что я тяну эфир носом. — Префект распорядился завести в город дюжину наших гуннов. В знак доверия. Они там, во внешнем дворе. Некстати, верно?
Очарованье римской ночной пустоты, и правда, пропало.
— Жаль, — согласился я со стратегом. — Нисы нет… Что же мы будем делать?
— Нисы нет, — бесстрастно подтвердил Демарат и заговорил вкрадчиво, даже гипнотически: — Харон уже перевез нас на ту сторону. Остался только дымок… тянет с нашего берега. Но скоро и он пропадёт, как и вся наша память.
Я слушал его рассеянно. Потом вдруг осознал. Цикада стрекотала очень далеко… На той стороне. Мне стало зябко.
— Что нам остаётся делать, никеец? — усмехнулся Демарат. — Пойдем.
Я повиновался.
Во внешнем дворе горел костёр, разбрасывая вокруг грубый варварский свет. Гунны, раздевшись до пояса, но не разлучившись с шапками, лежали на шкурах едва не вплотную к огню. Мы остались двумя ступеньками выше их.
— Ответь мне, никеец… — Демарат помедлил.
«Почему он злится на меня?» — недоумевал я.
— …что остаётся делать мне? Ведь ты не знаешь дня моей смерти. Тебе известны лишь судьбы громовержцев. Я — загадка для тебя. Нигде о моей смерти не написано, следовательно, и убить меня гораздо труднее… Но это не относится к делу. Ответь, какое я имею право быть праведней их?
Я увидел его руку, указующую на гуннов и на их грубый огонь, потом оторопело поразмышлял над его вопросом и сказал невразумительно:
— Право? Что значит «право»?
— Ты — в Риме, — остро поморщился Демарат. — Разве нужно объяснять тебе здесь значение этого слова?
Я посмотрел на варваров с их огнем и хотел было сказать стратегу нечто очень сакраментальное: «Все когда-нибудь придут к Богу, раньше или позже, так стоит ли бояться римских слов?» Но тут же почувствовал, что сказать такое не имею как раз никакого права.
— Молчишь…
— Есть только одно слово — лучше слова «право»… надёжнее его… и которое останется нам по эту сторону Стикса, если мы его прихватили с собой на той стороне…
Только костёр гуннов освещал нас посреди ночного Рима.
— Какое? — без обычной своей грустной иронии всерьёз спросил Дмарат.
Я решился…
— Покаяние…
Демарат не усмехнулся и, немного погодя, тяжело вздохнул — и произнёс одну маленькую реплику, реплику настоящего римлянина, реплику, которой стоила вся наша дешёвая драма:
— Покаяние — это звучит гордо.
Я растерялся, не зная, что ответить, как опровергнуть, ведь и для меня… да что говорить!
Отвечать было нечего. Я… вспотел и решил молчать до утра. Я смотрел на костёр, на искры, на звёзды — и уже без всякой грусти, без всякого отчаяния думал… Уж коль скоро такое уловлено в безднах души — «гордое покаяние»… о, да! Это наш парадокс, наше честное, гордое покаяние. Вот она, наша геенна огненная, вся здесь, перед нами — в душной римской ночи.
