О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон

Повинуясь жесту церемониймейстера, его помощники схватили темнокожего мужчину и потащили его по песку, чтобы он ответил сам. Казалось, он пришел в себя. Выпрямившись, он поднял голову и продемонстрировал вполне сносное приветствие мечом.

– О цезарь, мое имя – Аподорий из Нубии! А в преступлении, в котором меня обвиняют, я готов с легкостью сознаться. Я утверждаю, что ни ты, ни кто-либо другой, облаченный в пурпур, не является божеством.

По амфитеатру пронесся тихий вздох: «О-о-о!» Метелл удовлетворенно выпрямился. Подобного Цинат, конечно, не стерпит.

Но на губах императора играла легкая улыбка. Он вновь заговорил с прислужником, который передал его вопрос:

– Почему ты так считаешь?

– Боги появляются не по воле человека, и даже все слова в мире неспособны сотворить божества!

– В таком случае, – последовал добродушный ответ, – все пересуды в мире неспособны лишить божественности. Церемониймейстер, освободи этого человека, ибо цезарю угодно проявить милосердие.

Метелл ошеломленно повернулся к Марку.

– Ушам своим не верю! Неужели он и игры мои хочет испортить вдобавок к тому, что осуждает мое управление собственной провинцией? Народ этого, конечно же, не потерпит!

– Еще как потерпит, – спокойно ответил Марк. – Разве ты слышишь чьи-нибудь возражения?

Действительно, таковых было очень мало, и их быстро заглушил рев одобрения.

– Но как это возможно? – воскликнул Метелл.

– Ты не понимаешь, – снова сказал Марк. – Народ любит императора.

Остальные зрелища прошли без сучка без задоринки. Метелл, однако, никак не мог сосредоточиться. Он сидел насупившись и будто окаменев. Хмурое выражение, застывшее на его лице, нарушалось лишь частым ворчанием: все это – заговор, призванный преуменьшить его достижения, ведь Цинат завидует его популярности среди плебса. Марк терпеливо сносил жалобы, но испытал облегчение, когда последнее представление подошло к концу и довольная толпа широким потоком хлынула к выходам. Коротко попрощавшись и еще более коротко отсалютовав Цинату, Метелл велел свите расчистить путь на улицу и быстро покинул амфитеатр.

Марк Плацид уходил медленно, задумчиво, прислушиваясь к замечаниям зрителей. Минуя молодую пару – изящного, красивого юношу в сопровождении красавицы, обнаженной, как принято было среди наиболее дорогих куртизанок, – он ловко подслушал их беседу.

– Хорошие игры, – сказал юноша.

– Разве не великодушно со стороны цезаря помиловать того старика? – ответила девушка.

– Исключительно великодушно! Сколько носило пурпур тех, кто скорее приказал бы специально заточить волкам зубы, потому что мясо на старых костях, наверное, жесткое!

– Ах, если бы такой император был с нами вечно!

На долю секунды Марк застыл как вкопанный, а потом двинулся дальше. Через некоторое время он сделал кое-что, не сочетавшееся с достоинством сенатора: начал напевать популярную песенку, которую можно было услышать в римских борделях.

Когда вечером его паланкин опустили на землю перед домом Метелла, он опять начал петь, но, заметив изумленный взгляд факелоносца, который, несомненно, знал, где родилась эта песня, взял себя в руки и направился к двери.

Сквозь плеск фонтанчика в атриуме он услышал громогласный, полный ярости крик Метелла:

– Если ко мне пришли с визитом, велите им явиться утром вместе с остальными посетителями!

– К вам сенатор Марк Плацид, легат, – уважительно произнес номенклатор.

Метелл издал хриплый звук, который раб принял за позволение проводить гостя к генералу.

Метелл лежал на кушетке, рядом стоял кувшин фалернского вина. Миловидная рабыня-гречанка массировала ему шею.

– Надеюсь, это важное дело, Марк, – резко сказал он. – У меня, видишь ли, не лучшее настроение. И ты знаешь почему!

– Важное.

– Ладно. Располагайся. Налей сенатору этого гадкого фалернского! – бросил он гречанке, и та поспешила выполнить приказание.

Марк пролил каплю в дар богам и сделал большой глоток. Затем отставил кубок и вынул что-то из складок тоги. Раскрыв ладонь пухлой розовой руки, он показал предмет Метеллу. Это была роза.

Генерал вдруг принял решение.

– Прочь, – повелел он рабам и, когда те беззвучно скрылись, добавил: – Ну?

– Не хочешь ли ты стать императором, Метелл?

– Я слишком хорошо тебя знаю, иначе решил бы, что ты жевал виноградную лозу, как вакханка! – ядовито заметил полководец. – Или ты, как и все в Риме, тоже изменился?

– Уверяю тебя, я как никогда серьезен. Ты, наверное, собирался указать на то, как прочно Цинат закрепился на троне, – и это правда. Правда и то, что и двор, и Рим в целом сейчас куда менее подвержены волнениям, чем в течение всей моей жизни. Но у Цината, кроме тебя, есть и другие враги. Ты ведь знаешь, почему я его не люблю.

– Из-за какого-то долга, да? – рассмеялся Метелл резким смехом.

– Пустяк, – сказал Марк. – Вопрос нескольких десятков тысяч. Но это дело принципа. Он вынес решение не в мою пользу, и мне пришлось прибегнуть к самым гнусным методам, чтобы вернуть то, что мне причиталось. Если бы деньги не были мне так сильно нужны…

– Ты на удивление откровенен.

– Просто хочу, чтобы ты понял, почему мне выгодно сменить цезаря. Есть и другие, кого, подобно мне, решения, принятые Цинатом, поставили, скажем так, в трудное положение. Если кто-то в моем положении затаит мелкую обиду, она может рано или поздно загноиться. Подозреваю, что остальные, чьей поддержкой я намереваюсь заручиться, согласятся в основном потому, что, по их мнению, если мы свергнем этого сильного цезаря, не пройдет и нескольких недель, как они свергнут его преемника и посадят на трон собственного фаворита. Но, я думаю, тебя будет сложно сдвинуть. К тому же ты уже пользуешься популярностью у плебса. Кто, если не наш самый успешный полководец, как нельзя лучше подходит на роль порфироносца?

– И как ты предлагаешь воплотить это небольшое чудо в реальность?

Марк объяснил.

Метелл уставился в пустоту.

– Ну, а если Цинат узнает, от кого исходит это предложение? Не почует ли он неладное?

– Поверь, Метелл, я могу устроить все так тонко, что само предложение сделает тот, кому он безоговорочно доверяет и кто сам поверит, что делает это из лучших побуждений.

– Да-а, – с сомнением протянул Метелл. Он встал и, опустив голову и сцепив руки за спиной, начал мерить шагами пол. – Но примет ли Цинат это предложение? Не заставит ли его эта его проклятая скептическая натура посмеяться над нашей идеей? О, Марк, ничего не выйдет!

– Ты привык действовать напрямую, – сказал сенатор. – Тебе чужды перипетии и интриги придворной жизни. Однако у меня, – он скромно кашлянул, – весьма значительные познания в данной области. Я уже обдумал упомянутый тобою риск. Я сумею предотвратить его, сделав так, что Цинат согласится, дабы избавиться от тех, кто настойчиво беспокоит его опасениями о его здоровье.

– Рассмотрим знамения, – решительно сказал Метелл. – Если они благоприятные, я тебя поддержу.

Марк улыбнулся, отчего стал похож на сытого довольного кота. Столь быстрой победы он не ожидал.

Для начала он распустил слух о том, что император болен. Народ охотно в это поверил – ведь Цинат был престарелым, даже старым. Он так часто слышал об этом от других, что скоро и сам готов был в это поверить. При каждой встрече с Цинатом сенатор разглядывал его, надеясь заметить признаки недомогания, однако император, к вящему его раздражению, оставался бодрым.

И он заронил второе зерно. Это была туманная идея, чье разрастание он контролировал с величайшей осторожностью. И по мере того, как идея все больше распространялась среди придворных, она приняла именно ту форму, на которую он рассчитывал.

Наконец она достигла ушей самого Цината, а это произошло – как было обещано Метеллу – благодаря близкому другу, который искренне верил, что делает полезное предложение.

– Если бы только цезарь имел возможность оставаться с нами еще лет двадцать, Рим стал бы еще величественнее, чем когда-либо в прошлом.