Гавриил Одинокий - Место под солнцем (СИ)
— Конечно может, — утвердительно кивнул Шимон. — Медикус Аарон из Алжира, кстати, письмо прислал. Огорчался, что вы уехали, не закончив дискуссию. Он согласен даже сюда приехать, чтобы доспорить с вами. Мой кузен Эммануэль бен Исайя тоже врач. С седой бородой который, в конце стола сидел. Ему так же интересно будет с тобой поговорить. Надо же, — он усмехнулся и покачал головой, — шкипер, а в медицине разбирается.
— Поговорить можно, — кивнул головой Борис, — я не врач, конечно, но кое–что знаю.
— А пока, если можешь посоветовать где нам дом купить, мы будем благодарны, — снова влез с насущными проблемами Константин. — Сам дом нам небольшой нужен, но, чтобы двор был приличный и подсобные помещения для мастерских были.
— Тогда вам надо дом либо в Худерии, либо в Алкалсерии надо дом покупать. В Алкалсерии дешевле обойдется. Мавров в прошлом году практически всех в рабство обратили. Их дома, те что получше, церковь себе забрала или раздали за заслуги разным кабальерос. То, что осталось корона дешево распродает христианам. Тебе, — он ткнул Константина в грудь, — достаточно будет крест предъявить и меньше чем за сотню золотых можешь большой дом купить.
— Так его еще иметь надо, крест–то, — Николаев почесал в затылке, — сказать честно, так я вообще некрещенный.
— Неужто ты из тех, кто в старых греческих богов верит? — от удивления глаза у Шимона полезли на лоб.
— Нет, я в них тоже не верю, — усмехнулся Константин, — я вообще в бога не верю. Ну, я в принципе допускаю, что может быть существует Создатель, сотворивший наш мир. Но вселенная живет по установленным им законам и нет никого, кто бы управлял ею и людьми.
Шимон в сомнении покачал головой, но вступать в теологическую дискуссию не стал. Обсудили еще кое–какие детали и договорились утром навестить знакомого ювелира, который подберет Косте подходящий крест для презентации, а также поискать подходящий дом в округе.
Кроме того, Шимон поведал, что на днях ожидает возвращения судна, которое повезло большую партию зеркал в Неаполь. Караван, который везет еще одну партию в Каир, еще туда не добрался и что он там выручит будет известно только после Хануки[35]. А пока его люди организуют посты связи между Алжиром и Сеутой. А от Сеуты через Гибралтар и до Кадиса связь уже действует. Благодаря чему ему удалось заключить пару выгодных сделок. Прибыль еще пока не ясна, но на долю друзей придется не менее трехсот золотых. А в Лиссабоне тоже зеркал продали почти на тысячу динаров, но отправленная туда партия была небольшой.
— А судно из Неаполя — оно как, большое? — поинтересовался Борис.
— Каррака, — Шимон пожал плечами, — две мачты, где–то тридцать варас[36] длиной, или чуть больше.
— Годится, хочу ее у тебя зафрахтовать на один рейс в Канэ–ан–Русильон, — Борис поднял глаза к потолку, прикидывая продолжительность, — на неделю или чуть больше.
— Пожалуйста, но только после того, как она еще партию зеркал из Алжира в Севилью доставит, — согласился Шимон и тут же полюбопытствовал: — А зачем вам туда на неделю? До Канэ за день дойти можно, если шторма не будет.
— У нас там поблизости после крушения груз припрятан, — пояснил Гальперин. — Корабль нас в порту подождет, пока мы его найдем и доставим.
— Что за груз? — сразу заинтересовался Бен Эзра. — Если хлопок, то я его у вас перекупить могу за хорошую цену. Вино, оливки, кожи здесь свои есть и дешевле, чем в Египте или Риме. Конечно продать можно, но себе в убыток будет.
— Нет, ничего подобного, — отмахнулся Борис, — Механизм там у нас большой. Только он при крушении сломался. Починить его вряд ли удастся, но материалы там нужные есть. Мы его разберем, и кое–что используем.
— Хорошо, — объяснение удовлетворило Шимона, — за фрахт я с вас денег не возьму, но команде за рейс сами заплатите. Где–то в три золотых уложитесь.
Допив вино, они втроем вернулись в гостиную, где после обеда собрались все остальные члены клана. Довольно большая комната в восточном стиле была застелена коврами и уставлена мягкими диванами и креслами, на которых расселись поодиночке и группами члены большой семьи Бен Эзры. Сыновья его о чем–то переговаривались между собой вполголоса. Дочка сидела на коленях у матери и шептала ей что–то на ухо. Седобородый доктор Эммануэль под масляной лампой просматривал какой–то свиток покрытый арабской вязью. Две пожилые матроны расположились тут же с каким–то шитьем. Чуть дальше, в одиночестве сидела молодая женщина и тихонько наигрывала на мавританской гитаре какую–то восточную мелодию. Голова ее, покрытая черной кружевной шалью, была опущена и лицо ее было в тени. Тем не менее, сама ее осанка, также, как и играемая мелодия, выдавали тоску, царящую в ее душе.
— Это Яэль, — шепнул Шимон Гальперину, указав на женщину бородой, — дочка Эммануэля. Муж у нее погиб во время осады Малаги. Не в сражении — он писцом был. Его сами мавры убили, когда Худерию грабили. А ребенок у нее еще раньше умер. Через неделю после рождения. Два года уже прошло, но она все еще скорбит.
Будто почувствовав, что говорят о ней, женщина подняла голову. На Бориса глянули черные как маслины, чуть выпуклые глаза под густыми бровями. Он отметил точеный лоб и красивую линию губ. И хотя по меркам XXI века она не обладала модельной красотой, сердце Бориса вдруг пропустило удар. Не отрывая взгляда, он сделал шаг в ее сторону. Потом второй.
— Это правда, что вы родом с земли наших предков? — спросила Яэль, грустно улыбнувшись.
— Нет, — покачал головой Борис, по–прежнему глядя ей в глаза, — я родился на берегу моря, которое греки зовут Гелеспонтом. Но уже много лет я живу в Хайфе.
— А в Иерусалиме вы были? Расскажите мне о нем, — попросила она.
Борис, не говоря ни слова, пододвинул пустое кресло, уселся в него и, также молча, взял у нее из рук гитару. В первый момент он с недоумением уставился на дюжину колков на грифе, но быстро разобрался в сути дела. Гитара эта была по сути шестистрункой. Пять струн в ней были сдвоенными и только басовая — одиночной. Борис взял пару аккордов, чуть–чуть подстроил гитару под привычный ему лад и по комнате, в сопровождении мелодии, поплыли слова:
«Авир hарим цалуль ка–яин
Ве–реах ораним
Ниса бе–руах hа–арбаим
Им коль паамоним
У–в–тардемат илан ва–эвен
Швуя ба–халома
hа–ир ашер бадад йошевет
У–ве–либа хома…»[37]
Когда он закончил песню, в комнате повисло потрясенное молчание. Многие из присутствующих прослезились. Даже у Шимона глаза увлажнились.
