Журнал «Если» - «Если», 2012 № 09
Хердевант мгновенно промолвил два коротких слова и стукнул кулаками друг о друга. И Рафаллон столь же мгновенно покинул библиотеку мага. Однако оказался при этом вовсе не в саду Глабро, в окружении стриженых в развратной манере деревьев… В сущности, он находился… нигде.
Вокруг него, наверху и внизу, пребывала безликая серая пустота. Он попытался обернуться и оглядеться или, по крайней мере, решил, что ему это удалось (все-таки без визуальных ориентиров полной уверенности в этом испытывать было невозможно), однако видеть было совершенно нечего.
И через мгновение вор осознал, что уже не пляшет и не машет руками. Более того, прикоснувшись к волосам, он обнаружил, что пламя оставило их. Ну, это добрая весть, подумал Рафаллон, хотя вынесение решения о ситуации следовало оставить до тех пор, пока он не получит больше фактов.
Он вновь огляделся по сторонам, после чего сообразил, что в данном месте слово «сторона» не имеет никакого смысла. Вор попытался прислушаться, но ничего не услышал. Запахов тоже не было, и высунутый язык не ощутил в воздухе никакого вкуса.
В этот самый миг его осенило другое откровение: ни запаха, ни вкуса нет, оттого что вокруг его тела нет и воздуха. Поводив ладонью из стороны в сторону, он понял, что волоски на ее тыльной стороне не ощущают никакого сопротивления. После этого он заметил, что не дышит.
А не умер ли я, подумал он. Однако теперешнее место его пребывания не соответствовало описаниям нескольких преисподних и четырех обликов рая, века назад открытых путешественниками по астралу. Знания Рафаллона о девяти плоскостях — двух ниже его собственной и шести над нею — обильными не были, однако позволяли испытывать полную уверенность в том, что ни одна из них не состоит из недифференцированной пустоты.
Впрочем, где бы он ни находился, положение его все равно было лучше, чем в том случае, если бы Хердевант действительно отослал его, дергающегося в пляске и окутанного пламенем, в искусно подстриженный сад Глабро — быть может, чтобы спалить до своей кончины несколько деревьев и кустов. И все же, признав этот факт, он не собирался останавливаться на нем.
Необходимо, сказал он себе, выбраться из этого места туда, где хоть что-нибудь есть. И с этой мыслью в голове он постарался представить себе таверну, в которой предпочитал пировать, находясь при деньгах… Называлась она «Бляха и Пряжка», эль в ней приличный, а служанки не возражали против любых вольностей.
И представляя себе это заведение, он ощутил, что представшее перед его умственным взором изображение оказывается много более четким и подробным, чем то, которое обыкновенно могло предоставить воображение.
«Итак, я не представляю его, а вижу», — понял он. Любые «как» и «почему» в данный момент его не касались, ибо Рафаллон всегда отдавал предпочтение практическим соображениям перед теоретическими конструкциями. Раз уж он может видеть свою таверну, то не попробовать ли приблизиться к ней.
Он потянулся к картинке, но она — если это и впрямь была картинка — находилась за пределами его досягаемости. Он попытался подойти к ней, однако ноги его хоть и зашевелились, но не двинулись с места. Он сделал пару замахов пловца, однако оттолкнуться было не от чего, и с места сдвинуться не удалось.
Разочарованный, он безвольно повис в пустоте. Тем не менее ум вора, пусть и не столь утонченный и емкий, как разум волшебника, не лишен способности прийти к верному заключению. «Я подумал о таверне «Бляха и Пряжка», и она появилась передо мной. Что если мысленно приблизиться к ней?»
Он подумал. И приблизился.
Теперь он как бы находился возле пивного зала, в этот миг почти пустого. Для вторжения в башню Хердеванта Рафаллон выбрал середину дня, рассчитывая на то, что волшебник окажется в рабочем кабинете, занимаясь своими чародейскими трудами. Это произошло всего лишь какой-то час назад, и в таверне еще не успела собраться обыкновенная вечерняя толпа; многие останутся здесь кутить на всю ночь.
Он обозрел сцену: пара мрачных, погруженных в горькую думу пьяниц, целыми днями нянчивших свои пивные кружки; путешественник в пропыленной одежде, истреблявший все, что осталось от полуденного меню; целовальник Будин за своим прилавком; Ундула, старшая из двух служанок, убиравшая со стола в дальнем углу.
Он протянул вперед руку, и пальцы его обнаружили некое сопротивление — впервые после того, как он угодил в это место. Ощущение говорило о какой-то стене, но когда он нажал посильнее, преграда чуть подалась — словно стенка шатра, растянутого кольями и шестами.
«Я подумал о «Бляхе и Пряжке» — и оказался здесь, — напомнил себе Рафаллон. — Захотел оказаться вблизи таверны — и сделал это. Не пожелать ли теперь очутиться внутри?»
Первым делом он решил, что надо разорвать преграждавшую его путь мембрану. Однако прежде чем Рафаллон успел сосредоточиться на поставленной цели, некая часть разума предупредила вора о том, что, разрушив эту преграду, он не сумеет восстановить ее. И кто знает, что может последовать после этого? Что если таверна, город, весь край и миры за ними провалятся в пустоту?
И вместо этого он сфокусировал все свои мысли на пивном зале, представив себя внутри. Когда мысль выкристаллизовалась, вор ощутил легкое покалывание, направившееся в глубь плоти и исшедшее вон через спину и ягодицы. А когда оно миновало, обнаружил, что стоит в «Бляхе и Пряжке».
Внезапное появление его заметил только путник и торопливо отвел глаза, как делает разумный чужестранец перед лицом чуждых ему событий. Оторвав взгляд от стопки кружек, Будин спросил:
— Рафаллон, что будешь пить?
— Чего-нибудь крепкого, — проговорил вор, опускаясь за пустой столик, как всегда спиной к стене. — Мне надо кое-что обдумать.
Рафаллон был весьма образованным вором, прошедшим полный ученический курс у Гронна Ловкача и законным образом принятым в древнюю и почтенную Гильдию воров и похитителей. С тех пор он добавил двенадцать лет практики к своей подготовке и таким образом сделался весьма искусным специалистом в своем ремесле. Однако, когда представлялась соответствующая возможность, он не брезговал простейшими операциями в стиле вошел-вышел-унес-сделал-ноги. Подобная практика заставила его оказаться против воли слугой волшебника невысокого ранга, называвшего себя Глабро Превосходным, однако более известного по прозвищу, которое употребил Хердевант: Глабро Растяпа.
Высматривая возможности, вор слонялся по задним переулкам, когда оказался возле дома Глабро и увидел, что ведущая на задний двор дверь чуть приоткрыта. За нею на каменных плитах лежал пухлый мешок. Возле него — прислоненный к дверной раме посох, из тех, что используют добрые пешеходы, отправляясь в дальнее путешествие. Картина была очевидна: некто собрался отправиться в путь, но, вспомнив в последний момент о чем-то, забытом в доме, оставил посох и дорожный мешок возле двери.
