Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)
С муравьиной быстротой были растащены и уложены в обоз деревянные резные дома знати. Но чудо исчезновения царского дворца не померкло в моём воображении. Как ни искал потом в походе, как ни допытывался я в орде и у её вождей, все только цепенели в ответ и начинали качать, как болванчики, головами. Дворец спрятали до срока в преисподнюю, не иначе.
На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.
Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!
Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.
С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов… И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила — великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов… Война ради войны. Манихейский хаос.
По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.
А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.
— Где же брат мой, римлянин Аэций? — на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало…
— Где же брат мой Аэций? — стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов. — Не ошибся ли ты? Я не вижу его.
— Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, — старательно отвечал я. — Ручаюсь, базилевс.
Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает — был ли, не был ли такой.
— Но он медлит.
Меня осенило:
— Напиши ему письмо, базилевс!
Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!
— Письмо? — Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку… и кивнул. — Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.
Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи — одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию…
С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.
— Мне уже невмоготу, базилевс, — жаловался я.
Аттила отечески усмехался.
— Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала… Наедайся впрок.
Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.
Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.
Однажды око Аттилы засверкало.
— Мой брат Аэций уже в Тулузе, — сообщил он своему «великому прорицателю».
И остановил своё войско ещё на целую неделю.
Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.
На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:
— Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?
Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.
— Я жду, — кивнул Аттила. — Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.
— Я не понимаю такой стратегии, — рискнул я продолжить опасную игру с Историей. — Разве не верней застать их теперь врасплох?
Взгляд Аттилы недобро потускнел:
— Пусть трусы кичатся стратегиями… И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией… Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду. — Он всё тускнел. — Ты один должен знать. Больше никто.
Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил…
Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани… Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.
Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.
Лава дышала подземным вулканическим гулом — и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.
— Час настал! — возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. — Брат Аэций встречает меня.
— Сегодня ночью, — сказал он с седла, поравнявшись со мной. — Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.
— Воля твоя, базилевс, — поклонился я ему по всем правилам.
— Напомни о сроке, прорицатель, — резко бросил он.
— Через два года, — ёжась, напомнил я. — Летом…
— Да. Летом, — перебил он. — Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.
Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.
— У тебя лицо красное, — ткнул он перстом. — Ты выпил?
— Нет, базилевс.
— Не пей, — велел он. — Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.
Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.
Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.
