Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Он рассеяно с кем-то поздоровался, пожал чью-то вялую холодную лапу и, засунув ладони под мышки, вышел из школы. Пахло тлеющими листьями, близким лесом и дождем. Слава был не единственным выползшим на свежий воздух - там, где обычно парковались школьные автобусы, собралась небольшая компания, то ли разглядывающая нечто под ногами, чем смахивала на клуб горбатых, то ли втихоря куривших, закрываясь от ветра и учителей. Свет размок, разбух, стал серым и грязным, как попавший в лужу кусок картона, поэтому Слава сколько не щурился, не смог опознать стоявших. Кажется, что-то в районе десятого класса.
Компания наконец чем-то налюбовалась и затеяла странную игру - некий вариант "три-пятнадцать", где каждый стремился отдавить ногу каждому. Они толкались, пинали нечто отсюда невидимое, выстраивались в круг, водили хоровод, приседали на корточки. Черные зонтики мрачными медузами цеплялись друг за друга и с противным, доносящимся и сюда звуком, царапали спицами напряженную ветром ткань.
Слава вытер с лица дождь, облокотился плечом на косяк, достал сигарету и закурил. В доме напротив гасли окна, из подъездов выходили люди. Подходили школьники редкой рыбешкой, косясь на замерзшего Славу, а он каждому вежливо кивал и улыбался фирменной улыбкой "Добро отжаловать". Всех он знал в лицо, но вот имена и фамилии куда-то испарились. Словно рассматриваешь старую фотографию своего класса - знакомые лица, у некоторых сохранились имена, у некоторых - фамилии, редко - прозвища, помнишь что вот этот - сидел там, а вот это - классная отличница, а в большинстве своем - мертвая зона, свидетельство несуществующих времен, еще один довод в пользу того, что мир был создан всего лишь мгновение назад.
С каждым вошедшим школа освещалась все больше и больше, как будто подбирая потухшие окна у пятиэтажек. Казалось, что горело уже все, но находился новый источник, новая лампочка. Разбухший, истоптанный картон дня пожелтел, грязь на нем еще оставалась, въевшись в сгибы и заломы неопрятными тенями, но посветлело настолько, что теперь Слава прекрасно видел Жлобу, грызущего ноготь, Валерку (как там его фамилия), Андрея Кострова с черными редкими усиками, орудиями его, так сказать, "сердцеедского" производства, еще одного Андрея, но уже бесфамильного.
Им надоели ритуальные танцы, дурной "Беломор" и они вернулись к школе. Заходить пока не стали, прочищая кашлем горло, дыша глубже и, засунув руки в карманы пиджаков, делая неуклюжие взмахи полами, наверное в надежде сделать табачную вонь не такой наглой и вызывающей.
- Хватит, хватит, - поморщился Слава, когда очередное импровизированное синее и штопанное крыло хлопнуло его по лицу.
Костров принюхался, правда почему-то к собственной подмышке. Маленький Валерка принюхиваться не стал, прекратил попытки взлететь, обвис, ссутулился и пожаловался:
- Я же говорил вам, а вы... Сморкаться заколебешься, платка нет, салфеток нет, трясти некого, малышня оборзела..., - речь была под стать дождю - мелкая, надоедливая, тоскливая, сопливая, платка нет, салфеток нет, и поэтому никто его не прерывал, понимали, что бесполезно, все равно что между струй ливня бегать.
Другой Андрей нервно заржал и сунул Славе под нос распухший труп сигаретки, чья бумажная кожа уже не удерживала раздувшиеся внутренности и из дыр выглядывали крупинки табака и волокнистая желтизна фильтра.
- Вот, - заканючил Валерка, - а ты - "палец, палец".
Жлоба стоял ко всем спиной и, судя по всему, разошелся. От энергичных взмахов руками пиджак трещал, валил густой пар, волосы на голове слиплись в сосульки и стояли дыбом, как у резинового ежика, ноги дергались, то поджимаясь, то вытягиваясь в безнадежной попытке достать земли. Слава выбросил свой окурок и зашел в школу.
Первой была алхимия. Все еще бродили по классу, кто в поисках домашнего задания для списывания, кто в поисках своей тетради с тем же домашним заданием, наглядно демонстрируя бруоновское движение и реакцию нейтрализации с выпадающим в осадок соленым потом нерадивых личностей, тщетно пытающихся скопировать заумные алхимические символы.
- Красный лев, красный, я тебе говорю, - ласково тыкала Света носом в тетрадку Вадима, вяло отмахивающегося от нее костылем.
- А ртуть как же, ртуть? - причитал он.
На доске уже были развешены мятые плакаты доменной варки философского камня, его химических превращений и сравнительных графиков варки оного в СССР и в 1913 году. Сидя на передней парте Марина их внимательно изучала. Каблуки постукивали по дереву, внося ритм в предурочный хаос. Тук, и Вадим понял при чем тут лев, тук, и Нина отыскала свою тетрадку у Криницкого, тук, и Криницкий получил учебником по голове, тук, Дима открыл воду у себя на парте, тук, Неля принялась носить из подсобки пробирки и колбочки, тук, и все дружно взвыли от нежданной лабораторной работы.
- Нель, а карманные мартеновские печи будут? - омрачился Криницкий.
Да что это такое, озадачился Слава. Где имя? Куда пропало? Попробуем еще раз.
Он сел на свою "камчатку", где с тоскливой аккуратностью разложила книги, тетради, ручки и прочие принадлежности Надя. Пробирки стояли точно по центру около "умывальника", на ее стороне, точно подогнанные к углу стола лежали учебник в свежей, натянутой целлофановой обложке, как только что испеченная булка, общая тетрадь в коричневом переплете и такой же обложке, тульский пряник, так сказать, набор ручек - длинных, толстеньких в бедрах и скучных. Слава наклонился и убедился, что сумка висит на крючке. Как и положено. Мыслей от такого зрелища особых не появилось, желаний - тем более, поэтому вся убогость чувств отразилось на лице, заставив его скорчиться в чем-то непотребном, от чего заныли мышцы, нос задрался пятачком, а рот съехал на правую щеку.
Обходя ряды с пачкой лабораторных тетрадок, Марина украдкой стерла ладонью его гримасу, но лучше не стало. Все это ощутимо воняло прогрессом. А ему такой прогресс не нужен, он против, он... он... он на стороне того придурка без фамилии, ему Маршак безграмотный ближе (кстати, где он?). Его просто тошнило от правильности, педантичности, аккуратности и отличности. Школа, институт, работа. Киндер, кирхе, кюхе. Забавно, подумал некто внутри. Очень интересная реакция испытуемого. Ретроградный стресс. Полное погружение. Потеря ориентира реальности. Наде памятник ставить надо.
- Надя, - честно сказал он, - я тебе памятник сотворю нерукотворный.
Витя, помахивая и посверкивая оттопыренными ушами, которые ему не позволяли спрятать под длинными волосами, втащил макет чего-то сталеварского, промелькнула Эмма, указав перстом на место водружения. Место почему-то оказалось не у нее на столе, а на первой парте среднего ряда. "Ха", восторженно сказал Остапчук, обрушив махину на свои тетрадки и учебники, хрустнули ручка и подвернувшаяся чашечка Петри.
