Михаил Савеличев - Самурай
Обзор книги Михаил Савеличев - Самурай
Михаил Савеличев
ИЕРОГЛИФ
Книга вторая. САМУРАЙ
Глава девятая. Сирена
Я пил воду из крана. Глаза мои закрыты, чтобы не видеть ванну, испятнанную красно-желтыми разводами, с разраставшимися дырами, особенно густо усеивающими, словно крупные поры на покрасневшей и слегка припудренной коже, дальнюю сторону от расшатанного, жутко свистящего, так что закладывает уши, а зубы начинают ныть, как от звука бормашины, и такого же ржавого крана, сторону, где находится удобная выемка для зада, приятно облегающая анатомические выступы, и кажется, что ягодицы покоятся, блаженствуют на пуховой подушке, а не на холодной жести, косметически слегка прикрытой белой с нездоровым желтоватым отливом эмалью.
Однако в приятной ямке (единственном достоинстве лоханки) постоянно остается вода, которую нужно после каждой помывки, чистки зубов сгонять ладонью или тряпкой к сливному отверстию, но иногда это делать забывали, потом стал протекать кран, и теперь вода ржавой, мутной лужицей держится там уже постоянно, исподволь довершая дело, начатое падавшими туда молотками, плоскогубцами, банками и прочими тяжелыми вещами, грудой сваленными в деревянном ящике над ванной, периодически оттуда туннелирующие без видимой причины, разбивая предохранительную эмаль и оставляя на жестяных боках глубокие вмятины.
Из-за дыр пользоваться уродливым помоечным приспособлением по его прямому назначению теперь невозможно — при попытках набрать воды, чтобы даже и холодной, ржавой, но хоть ей-то омыть еще более грязное, холодное, изможденное тело с обвислой кожей, выступающими ребрами, ключицами, тазом, рудиментарным пенисом и распухшими коленями, вожделенная жидкость, мутная насмешка над санитарными нормами и гигиеной, быстро уходит, впитывается в поры ванны, опережая вяло истекающий кран, точно наглядное пособие к пресловутым задачкам о двух трубах и бассейне; причем вода каким-то образом задерживается в хитроумно прогрызенных канальцах в толще железа, и медленно проступает ржавой испариной на шершавом брюхе лоханки, выпадая поначалу редким, а потом все учащающимся дождем на криво положенные коричневые плитки пола, растекаясь неопрятной лужей по всей комнате, в которой намокают ноги, носки, тапочки, если они были надеты, и так же быстро впитывается в пористый бетон потолка соседей снизу, которые, когда еще были живы, очень этим возмущались.
Сейчас я стою в молитвенной позе — на коленях, сложив руки на груди, чтобы край ванны не так сильно врезался в грудную клетку, что позволяет мне сильно через него перевешиваться, неудобно свернув шею и раскрыв рот, в который частично втекает самая отвратительная вода, которую я только пробовал в своей жизни, с ясным привкусом всего того, что не рекомендуется не только брать в рот, но и прикасаться к этому руками даже в резиновых перчатках, не дышать этим, даже сквозь противогаз. Но мне все равно. Меня мучит жажда, склеившая, спаявшая все внутренности, иссушившая пищевод и рот так, что когда-то скользкий и влажный эпителий теперь покрыт толстым восковым слоем погибших без воды клеток, слюна иссякла и непроизвольные глотательные движения вызывают мучительную боль в горле, как будто там срастается и разрывается, превращаясь в кровоточащую рану, живое и так же иссушенное мясо.
Язык распух, словно его изнутри распирают копящиеся газы разложения умирающего организма, забил плотной пробкой почти весь рот, и первые долгие мучительные секунды, когда вода уже стекает на иссохшие щеки, разбивается брызгами на кончике носа и попадает на глаза, она не может своей слабой, прерывающейся струйкой пробить себе ход, из-за чего приходится отцепить ладонь от груди, мазнуть пальцами по рту, пытаясь подцепить противную, плотную пленку, что удается сделать не с первого раза, ценой мучительных усилий и неожиданной боли, когда острый ноготь все-таки случайно пропарывает ее, попутно зацепив и сковырнув одну из трещинок на верхней губе, но не выжав оттуда ни капельки крови, то ли загустевшей настолько, что ей не хватает искалеченных капиллярных отверстий дабы выступить наружу, то ли, как река в периоды летней засухи уходит под землю, скрываясь от взорвавшегося солнца и миллионов обезумевших от жажды животных, в пыль растаптывающих редкие оставшиеся лужи и ручейки, так и она ушла в глубь тела, чтобы хоть как-то поддержать жаждущие сердце, обволочь вдыхающие сухой, горячий воздух легкие и разнести кислород без единой молекулы воды по скрюченному телу.
Наконец капельки воды просачиваются в рот, не принося поначалу никакого облегчения, так как сразу же испаряются, как в раскаленной духовке, лишь усугубляя жажду, давая понять всю тщетность страданий, надежды на лучшее, на избавление от мук. Но вот слабенькой концентрации водяного пара как раз хватает на то, чтобы слегка оживить язык, который, подобно Левиафану, почуявшему добычу заблудших душ, заворочался в своей берлоге, этим неловким и слабым движением сносит преграду на пути вод, мой рот жадно раскрывается, и я чуть не захлебываюсь.
Вода громадным озером собирается во рту, растворяя окаменевший и потрескавшийся эпителий десен, щек, неба, вновь не находит себе дальнейшего пути в горло и выплескивается наружу, стекает по подбородку и груди, приятно холодит кожу, увлажняя рубашку и штаны и прилепляя их к телу, из-за чего внезапно начинает колотить озноб. Я делаю еще один глоток ссохшейся гортанью, в которой наконец-то что-то порывается, и все скопившееся озеро ухает внутрь, бурно растекается по бронхам и пищеводу, приносит внеземное блаженство и скручивает в приступе кашля и удушья. Я перегибаюсь так, что почти касаюсь губами позеленевшего сливного отверстия из которого воняет застоявшейся канализацией, и злая вонь вкупе с льющейся теперь уже на затылок водой быстро приводит в чувство, прекращая судорожное выхаркивание попавшей не туда жидкости пополам с черной слизью и кровью, толстыми нитками пронизывающими каждый плевок.
Отдышавшись, я набираю воду в ладонь, кое-как ополаскиваю лицо, счищаю с него противно скрипучую пыль, остатки пленки с губ, напластования гноя с век вместе с последними волосками ресниц, которые уже не держатся в припухшей коже вокруг глаз, жутко болящих даже от слабого, просачивающегося в приоткрытую дверь ванны, света, чье присутствие, наверное, не смог бы зафиксировать и фотоэкспонометр, но который осиновыми кольями впивается в зрачки, проникает до самого мозга и вызывает там бомбежку болевых уколов, оставляя невыносимую ноющую головную боль.
Пережив несколько таких ударов и бомбардировок, мне приходится закрыть глаза и вернуться в мир темноты, ощущений и жажды, к которым теперь присовокупляется низкий, гудящий фон, словно от высоковольтных линий передач, раскалывающий изнутри голову. Надышавшись паров канализации, извергнув из себя слизь и грязь, я сползаю на пол и теперь могу почти безболезненно поглощать воду, глотая, глотая и глотая ее до бесконечности, охлаждая в ней язык, счищая им осадки жажды с зубов и десен, как наросты на днище корабля, выплевывая противные ошметки, если их не подхватывало течение и не уносило в желудок.
