Михаил Савеличев - Самурай
Но те деньки ушли, и я с ужасом обнаружил, что у людей выросли крючья — длинные, острые, цепкие, живые, они ощетинились ими, перекрыли все пространство, цепляют меня, вырывают куски мяса, до крови царапают, рвут горло, лишают дыхания и речи, заставляя захлебываться в черной крови, обескровливают тело, душу, насаживают на пики, как жука, и смеются над моим трепыханием, длящемся вечность, так как вся боль, кровь, удушье существуют исключительно в моей голове. Но что еще более печально — я не сумасшедший. Боже мой, как я сразу же ухватился за столь спасительную мысль, как пытался ходить по городу, уворачиваясь от крюков и сбивая прохожих, сколько раз пытался приглашать в гости знакомых, чьи тела настолько густо усеивали пики, на которых, к тому же, болтались чьи-то клочки кожи и внутренности, что они больше походили на морских ежей, но ничего не помогало. Даже наркотики, даже алкоголь, даже пуля в голову, которая постоянно застревала в дуле или совершенно чудесным образом рикошетила от виска, оставляя на нем громадный кровоподтек.
Если я не был сумасшедшим, то давно должен им стать, но меня что-то крепко удерживает в этой реальности, не дает скатиться во тьму (или свет?) безумия, что-то намертво приковывает к миру, видимо, не даром прошел случайный взмах ангельского крыла, коснувшийся лишь меня, проклявший лишь меня, открывший лишь мои глаза. Если бы только боль… В конце концов, можно сидеть дома, выколов глаза, перерезав сухожилия на руках и ногах, превратившись в ползающего, но счастливого калеку, избегать бывших друзей и подруг, которые, словно гарпунеры, к тому же не ведая того, что творят, втыкают в меня широкие, длинные стальные лезвия, выдирают хитрыми зазубринами мышцы, заставляют выть от муки, поначалу беззвучно, еще сдерживаясь проклятым воспитанием, стремлением удержаться на шаткой кочке ни к чему не обязывающего человеческого общения, ударными дозами наркотиков и водки, а затем отбросить всю ненужную шелуху и выть в открытую, в полный рвущийся рот, выплевывая из себя не только звериной вой, слюни, но и саму глотку большими кровавыми ошметками, мелкими каплями крови, так оригинально усеивающими, словно кокетливые веснушки и родинки лицо подвернувшейся бывшей подруги.
Если бы только скрежет зубовый был моим врагом, но ведь есть еще и долг, и наслаждение. С долгом все понятно — он безоснователен, как огонь свечи, приманивающий ночных бабочек, но с наслаждением не все так просто. Здесь стоило бы крикнуть — вот оно, вот ты и попался дружок, вот мы тебя и поймали! И какой тут к черту Бог, какое тут к черту Предназначение! Сдерживая себя, разрезая руки ножом, я тоже задаюсь этим вопросом, не очень-то надеясь сквозь пелену боли и приближающегося оргазма получить какой-то ответ, которого, скорее всего, не существует, но он на мое удивление приходит очень быстро. Мне вспоминается детство, мне вспоминается юность, мне вспоминается молодость, и я узнал ответ. Он лежит совсем не там, где я его искал, где я копал, где я просеивал через мельчайшее сито прах своего прошлого. Мне хочется завыть, но я уже вою, настолько все ужасно. Ну Бог с ним, с Предназначением. Это просто и неинтересно. Если бы каждый знал его, то впору было бы удавиться.
Но наслаждение не греховно, оно как предохранительная подушка, смягчающая потрясения. Добро требует высокоморальности, человеколюбия, чистоты, нравственности, не так ли? А что, если в один момент оно потребует греховности, предательства, грязи, подлости? Высшая мудрость в том, чтобы заставить сделать это и самого незаметного человека, отнюдь не борца, не проповедника. Как ломать его? Как убеждать его? Как заставить его?
Тут есть много путей. Например, наслать на него безумную жажду, а затем заставить работать сломанный дверной звонок. И вот уже я, отупевший от воды, от насилия, совершенного над желанием напиться, показавшим мне, чего стою, насколько властен над собой, что готов глотать даже ртуть, я, надломленный, но еще что-то из себя мнящий, заставляю пошевелиться свое соломенное тело, ощущаю уколы на внутренней поверхности кожи от острых, изломанных и иссохших травинок, к счастью, размягчившихся от воды и поэтому не прокалывающих шкуру и не вылезающих наружу полыми желтыми иголками, долго пытаюсь ухватиться за что-нибудь достаточно шершавое, но ладони скользят по мокрой гладкой плитке, по угрожающе качающейся раковине, которая готова рухнуть на голову, благо лежу прямо под ней, иногда пальцы нащупывают пупырчатую стенку ванны и изъязвленный край, но гибкости кисти не хватает, чтобы ухватиться за нее покрепче.
Я кажусь сам себе уже не чучелом, а громадным жуком, упавшем на спину и не могущим вновь перевернуться на брюшко, дабы возвратиться в уютную, теплую, пыльную щель. В изнеможении замерев, в робкой надежде прислушиваюсь и когда почти уже готовлюсь вздохнуть с облегчением, прошептав самому себе: «Показалось», тут же начинается «Реквием», что, в общем-то, больше подходит к ситуации, но я не помню, чтобы мой звонок когда-либо играл нечто подобное (или опять что-то путаю?), и мне вновь приходится ворочаться в узком пространстве между ванной и стенкой, пока, наконец-то, рука не ухватывается за какую-то веревку, я обрадовано дергаю ее на себя, мое тело приподнимается и скользит по краю раковины макушкой, отчего начинают ныть зубы, а в глазах что-то замыкает и искрит, и вот уже сижу на полу, потирая голову и озираясь по сторонам с чисто практическим интересом — за что я все-таки ухватился, если вокруг меня встречает все та же пустота, голые стены и угрожающе качающаяся раковина?
«Реквием» при этом звучит кстати, но я начинаю смутно ощущать, что звучит он не только для меня, даже не столько для меня. Мысль имеет продолжение, но я не успеваю ухватить ее за хвост, она заползает под огромный камень головной боли, и мне остается лишь разглядывать ее замысловатые следы на песке, которые мне говорят, что я просто ОБЯЗАН встать и открыть дверь. Делать нечего, и, почесывая небритые щеки, я поднимаюсь с влажного половика, неуклюже хватаюсь за умывальник, отчего он замирает в совершенно невозможной позиции, долго, очень долго так висит, с робкой надеждой ожидая, что я все-таки его подхвачу, но мне не до него, и он гулко грохается об пол, разлетаясь на такие неправдоподобно мелкие частицы, словно сделан не из паршивой, тяжелой, грубой керамики, а из песка. Некоторые осколки ухитряются срикошетить от пола и стен, оцарапать мне плечи и лоб, натужно и неповоротливо огромными шмелями просвистеть мимо ушей и упасть в ванну.
Мне хочется ополоснуть лицо, но я себе этого не позволяю, опасаясь, что зловещий кран вновь притянет, прилепит меня к себе, и тогда уж точно лопну, как перепившая крови пиявка, и я гордо отворачиваюсь от аппетитно капающей воды, выбредаю в коридор, шаркая ногами, как двухсотлетний старик, навстречу посетителю, которого не отпугивает мой звонок и столь долгая пауза в реакции на него, которая нормального человека давно уже убедила бы в отсутствии хозяев дома.
