Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
- Не Монтегю, а Агамнен, - поправил Андрей.
- А-г-а-м-б-е-н, - продиктовал, сжалившись Вадим. Ради развлечения он периодически спускал в унитазе воду, подводя итоги своим тезисам и чужим тезисам.
- И не аскалотли, а ланцелоты, - внес свою лепту Слава, но его слова утонули в шуме унитаза.
- Неважно, короче говоря. Главное, что он предлагает очень необычную гипотезу...
- Человечество, как всемирный аборт, - хмыкнул Андрей и очень ловко изрыгнул густой клуб дыма в просунувшуюся в дверь маленькую круглую стриженную голову ("Спасибо", сказал отвлекшийся от своих прямых обязанностей Дима).
- Вообще-то, подходит, - согласился Вадим, успев вовремя подхватить сделавший попытку к бегству костыль. - Сходится. Все без шерсти, недоразвиты, не знаем зачем живем. Разум, как несформировавшийся инстинкт.
- Знаете, - сказал Дима, - все это очень здорово. Представьте, утро, сидим мы в гальюне, курим, треплемся... Ага, и это тоже. Воздух свежий, чистый, солнышко светит, луна в небе висит. Облака, блин, цепью жемчужную, полем лазурным... Вадим костыли бросил, химичка на автобус опоздала, пиво в буфете к пончикам продают...
Все молчали, вслушиваясь в эти слова. Паузы надувались, как комары-кровопийцы невысказанными дополнениями и подначками, тяжелели, приобретали такую значимость, что после Лермонтова как-то неловко было уже прерывать Димку, тем более никто еще не понял, что он в конце концов хочет сказать. Слава же больше следил за его манипуляциями с очками, снимание и надевание которых в данном случае было сродни превращениям добрый-злой - врач превращался в маньяка, а милый папочка - в убийцу.
За пончиками долго ничего не следовало и, переставший расхаживать, Андрей первым не выдержал:
- Ну и что?
- Значит, есть еще в жизни место подвигу.
Повезло только Вадиму - он сидел. Слава повалился на подоконник, а Андрей, кажется, упал там, где стоял. Дима довольно хихикал, остальные помирали. Смех переходил в ржание, ржание в хрюканье, хрюканье - в визг. На минутку кто-то останавливался, переводя дыхание, но потом приступ продолжался. Это было как эпидемия. Животные звуки привлекли внимание народа - в туалет стали заглядывать разные по возрасту и полу личности, большинству из которых Дима повторял свой прикол, причем растерянные лица не понявших - в чем же юмор-то ситуации, только усиливали развлечение компании.
Последним заглянул директор в чаплашке и шароварах, карими и печальными глазами слизнул веселье, уже вошедшее в автоколебательный режим, втянул волосатыми ноздрями толику отработанного табачного дыма, ничего не сказал и закрыл дверь. Разговаривать стало особо не о чем, они побросали окурки и вытряхнули пепел в урну, по очереди помыли зачем-то руки и вышли в коридор, впустив переминающуюся с ноги на ногу стайку младшеклассников.
Школа продолжалась наполняться, словно расшалившаяся непогода от скуки загоняла детей в тепло и сухость. Обпившиеся водой облака тошнило. Свет в коридорах поленились включить, поэтому шум угас и все ходили медленно, держась руками за батареи и стекла, смешно таращась в темноте и разговаривая шепотом, чтобы не заглушать дождь.
Слава стоял около библиотеки, опираясь ладонями на скользкие стекла и смотрел на вырезанный колодцем внутреннего дворика квадрат неба. Оно напоминало медленно проявляющуюся засвеченную фотобумагу с расплывающимися, растущими пятнами, проходящими весь спектр черной радуги - от нежно-серого до такого черного, что уставшие глаза усматривали в нем оттенки молочного и синего. Испорченную фотографию наконец достали из проявителя, потрясли, отчего дождь зачастил, а по облакам пошли вялые волны.
Он попросил всех утихнуть и размышлял о соблазнах.
До неба, засиженного всяческой чадящей машинерией, не дотянешься - стекло. Если человек создал самолет, то зачем сейчас тянуться до небес? А зачем желать недостижимого? Нет, совсем не так. Желать можно (нужно?), но здесь нет ничего соблазнительного. Соблазн - в достижимости, в том, что рядом и готово при малейшем шевелении пальцем упасть тебе в руку и лишь некоторое сомнение, нечто по имени совесть, мешает это сделать. Минуту или две.
- Тебе нравится быть одному?
- Да нет, - ответил ей Слава с некоторым удивлением.
- Ты часто здесь стоишь. Если не разобраться в темноте, то тебя можно пожалеть.
- А если разобраться? - заставил он себя поинтересоваться.
Ответа долго не было. В искаженном зеркале с дождевой амальгамой трудно видеть движение глаз, особенно если они закрыты. Прошлое, будущее, разум и чувства. Нехитрая арифметика человеческой речи. Лучше здесь быть переученным левшой. Сломай себя, и никто не проникнет в твою тайну.
Слава подышал на стекло и смотрел как в тумане прорисовываются тусклые лампы коридора и тени.
- Если разберусь я, то это любовь...
- Тише! - он нашел ее теплую руку и сжал. - Я не знаю, что это. Точнее - знаю, читал, видел на рисунках и в кино. А еще мы с тобой ею занимаемся... Здорово, да? Я - материалист. Поэтому только поцелуи, объятия и прочее. Остальное есть словоблудие, никчемное и не обязывающее.
- Неужели у нас все так быстро кончается? Один день...
Он развеселился. Нет, пора отмочить нечто такое, что разнесет на мелкие кусочки это тоскливое оцепенение. Молодость - вот единственная и истинная ценность в жизни. Прочее - любовь, дружба, работа - лишь малоудачные попытки ее заменить, или хотя бы немножко вспомнить. Прошлое можно долго эксплуатировать, построить на его руинах уютный сарайчик, приятельские отношения, с ужасом ловя себя на том, что основной темой разговоров в пивных и ресторанах становится "А помнишь...", только вот когда-то это кончается. Смотришь на блеклые фотографии с неровным глянцем и сползаешь в депрессию, сходишь с ума, пишешь мемуары. А если резать, то режешь и все остальное. Выбор не хитрый - тоска или тоска и одиночество. Да здравствуют потные носки!
Слава прошел по галерее, ведя, где это было возможно, пальцем по стеклам, оставляя волнистую полосу с глубокими впадинами. Хлопали двери, но школа продолжала оставаться наполненной тишиной, и в ее плотном облаке каждый звук приобретал гулкую значимость. В щель между входными дверями протискивался знобкий и влажный ветер, а когда кто-то входил, на его плечах въезжала небольшая толика дождя, достаточная лишь для того, чтобы оставить на ступеньках небольшие мокрые пятна, похожие на плевки.
Он рассеяно с кем-то поздоровался, пожал чью-то вялую холодную лапу и, засунув ладони под мышки, вышел из школы. Пахло тлеющими листьями, близким лесом и дождем. Слава был не единственным выползшим на свежий воздух - там, где обычно парковались школьные автобусы, собралась небольшая компания, то ли разглядывающая нечто под ногами, чем смахивала на клуб горбатых, то ли втихоря куривших, закрываясь от ветра и учителей. Свет размок, разбух, стал серым и грязным, как попавший в лужу кусок картона, поэтому Слава сколько не щурился, не смог опознать стоявших. Кажется, что-то в районе десятого класса.
