Владимир Аренев - Конец света с вариациями (сборник)
Легкая тень скользнула в толще извести. Федор попытался не выпустить ее из поля зрения, но взгляд наткнулся на перевернутую бутылку в штативе, легкие пузырьки всплывали за стеклом в толще прозрачной жидкости. Пластиковая трубка тянулась вниз. Он следил за ней, опуская взгляд, казалось, в глазницы насыпали толченое стекло. Трубка оказалась приклеенной пластырем к его локтевому сгибу. За ней маячило лицо старика. Он сидел на низком стуле в ногах кровати. Багровые тени играли в прятки в сетке морщин. Слезящиеся веки воспалены. Белки глаз иссечены кровавыми прожилками.
– Пить хочешь? Не тошнит? Дышать не тяжело?
Кажется, он выпил кружку воды пять минут назад. Слова едва доносились до него сквозь грохот барабана за потолком. Он таки сделал глотательное движение, в голове оглушительно щелкнуло, словно выстрелили из гаубицы. Саднило гортань, сердце колотилось.
– Ты извини, местный фельдшер, похоже, баловался наркотой. С морфием здесь туго…
– Что со мной?
Слова так и остались во рту сухими бумажными комками.
– Ничего. Все худшее уже случилось до того, как ты пришел сюда…
Федор закрыл глаза, пережидая волну дурноты и стискивая зубы.
– Ты пьян? – спросил он.
В полумраке сухо зашелестело. Старик смеялся. Радужные пятна под веками пришли в беспокойное движение.
– Теперь это непозволительная роскошь, хе-хе…
Воздух тек в легкие как расплавленное олово, скапливался на донышке и просачивался через диафрагму, заполняя обжигающей тяжестью ноги, словно пустые бутылки. Нестерпимо чесались ступни. Особенно правая. Поврежденную голень саднило.
– Мне пришлось ампутировать тебе ногу, – услышал Федор. – Для одного лишь хирурга при здешнем оснащении шаг более чем рискованный, но выбора у меня нет. Странно, что ты вообще выжил, хотя, что теперь говорить о странностях…
Старик сбился и замолчал.
Слова поднимались к потолку, радужно переливаясь, словно мыльные пузыри, и лопались там беззвучно, бессмысленно. Федор напрягся. Он хотел сесть на постели, но сумел только приподнять голову. Вены на шее вздулись. Он увидел широкий ремень, обхватывающий грудь и сразу же ощутил запястья прикрученные к… Нет, не к кровати. Он лежал на каталке высоко над полом, а старик сидел на обычном стуле. Голова его торчала рядом…
Взгляд заметался по складкам простыни. Глаза вылезли из орбит. Свинцовая кровь бросилась в лицо. Федор видел белый холмик ткани, натягивающий простыню слева, и… ничего не находил с правой стороны. Он упрямо попытался пошевелить ступней, хотя глаза говорили ему, что правая нога под простыней заканчивается безобразным утолщением чуть выше середины бедра. В пустоте нестерпимо чесалось и пульсировало.
Голова упала на подушку. Крик ветвился в бронхах, теряя силу, и лишь слабый выдох сочился через стиснутые зубы.
– Ты что сделал, а?! Ты что натворил, сука?!
Пальцы сжались в кулаки. Ремни заскрипели.
– Тихо, тихо…
– Ты же меня убил, тварь!
В глазах потемнело. Комната закружилась, верх стал низом и обратно. Кровь стучала в висках. Он задыхался, словно только что пробежал от подножия холма, через огороды до проклятого дома с призывом о помощи на крыше. В темноте металлически звякнуло. Запахло спиртом. В плечо ужалило. По виску тихонько скатилась невидимая бусина, оставляя влажный след.
– Как по-твоему, сколько мне лет?
Федор стиснул зубы. Он думал, что если сейчас сможет высвободить руки, то…
– Тридцать семь… А свое отражение ты когда в последний раз видел?
– Иди ты на хер!
– Тебе ведь лет восемнадцать-девятнадцать? Верно?
Послышался шорох, старик зашевелился в стороне от каталки.
– Открой глаза, – велел его надтреснутый голос.
Федор не хотел, но подчинился. Злость истаяла, сошла на нет. Он открыл глаза и увидел перед собой на подушке лицо отца, может быть, чуть моложе, каким он помнил его: «гусиные лапки» у воспаленных глаз, глубокие носогубные складки, заострившийся нос и скулы, туго обтянутые обветренной кожей; вот только вместо виноватой улыбки – оскал, зубы и десны в крови. Слеза набухла, повисела на мокрых ресницах и скатилась на висок. Федор моргнул. Лицо отца исчезло. Старик опустил зеркало…
– Что происходит? – спросил Федор, казалось, его голос тоже состарился.
Старик сел, тяжело опираясь о край каталки.
– Мы мертвы, – сказал он. – Мертвы с той самой минуты, когда случилось ЭТО…
Он махнул рукой в сторону заколоченного окна. Помолчал…
– Я не знаю тонкостей, я просто хирург районной больницы заштатного городишки, не генетик, понимаешь?
– Нет…
– Человеческий организм состоит из многих типов клеток. Разные ткани – разные клетки. Они постоянно обновляются и тоже с разной скоростью. Время жизни – неодинаково. Клетки умирают и повреждаются от внешних воздействий: ионизирующего излучения, питания, условий жизни, токсинов и так далее. Организм отторгает мертвые клетки либо частично поглощает их фагоцитами и использует как строительный материал для замены и заполнения пробелов, понимаешь? Мы стареем потому, что организм теряет способности к возобновлению: код ДНК в ядре клетки с каждым повреждением и восстановлением перезаписывается, но с ошибкой…
Он замолчал. Язычок пламени в лампе затрещал…
– Теперь мертвые клетки ведут себя несколько активнее, – он вновь засмеялся скрипучим смехом, и внезапно оборвал его, глядя на Федора затуманенными глазами. – Они вообще себя странно ведут, и можно только гадать, на что и как это влияет. Совершенно иная биохимия… М-да. Очевидно, фагоцитоз ускоряет процесс. Лейкоциты крови, что боролись с бактериями в твоей ерундовой ране, погибали и тут же переходили на сторону врага, понимаешь? Возможно, ты этого не чувствовал. Возможно, побочная реакция процесса – анестетический эффект. Возможно все! Понимаешь?! По радио все еще говорят, ЭТО – вирус. Вакцину вот-вот найдут… Жалкая, беспомощная ложь!
Он закашлялся. В легких сипело и свистело.
– А что тогда? – спросил Федор.
Старик перевел дух и пожал плечами.
– Не знаю, – сказал он. – Какая разница? Что-то сдвинулось в фундаменте. Изменился основополагающий закон Вселенной, может быть. А на белковых формах он «выспался» именно так. Там, – он снова махнул рукой в стену, – не ходячие мертвецы. Миллиарды колоний новой клеточной жизни. Да, ограниченной сроками распада и тления, но жизни, чья единственная программа – превращение всего вокруг в свое подобие: без злобы, ненависти, жажды убийства, голода. Без мысли и оправданий… До конца времен, пока весь мир не рассыплется в прах…
– Ну и топай к ним, теоретик… или удавись, – сказал Федор, ему стало противно до тошноты, но он верил человеку, который так безжалостно его искалечил. – Чего ты тут прячешься? Один бывший сержант говорил: «Если не можешь изменить правила – прими их»…
