Фёдор Крашенинников - После России
С командой тоже было непросто. Бурматов даже находил для себя некоторое успокоение в том, что он ничуть не более чужой, посторонний или странный в этом сообществе, чем любой другой его участник.
Высшее руководство России составляли рязанцы, то есть те, кто поднимал восстание или примкнул к нему в первые дни. Кроме Бурматова, в эту компанию входили премьер-министр Фадеев, начальник Службы безопасности Лапников, несколько невнятных управленцев, занимавших какие-то должности в правительстве Русской Республики и несколько крупных полицейских чинов – коллеги, друзья и бывшие подчиненные Пирогова. Большинство участников выступления в Рязани были рядовыми полицейскими или сотрудниками ТПРР, они считались самыми верными и надежными, в управлении страной не участвовали, а охраняли руководство России.
Больше всего Тимофея интересовали Фадеев и Лапников. До начала восстания он про них не слышал и не представлял, откуда они взялись. Если слухи о Фадееве и были правдой, то это было не так и плохо – потому что о Лапникове даже слухов не было. А ведь они прибрали к рукам невероятную власть! Но что это была за власть? На чём всё держалось? Какие у них были планы и чего они на самом деле добивались?
У этих двоих были свои отношения с Пироговым, втроём они часто совещались, и Тимофей допускал, что чего-то самого важного и главного он просто не знает.
Тимофей их боялся, ненавидел, но жался к ним – сам он, по сути, был никем и во всем движении человеком случайным. Это восстание дало ему шанс, и он его использовал в полную силу, выжимая как можно больше из сложившихся обстоятельств. Обстоятельства способствовали: скоро выяснилось, что у этих людей, замахнувшихся на возрождение России, не было никакой внятной программы и никакой идеологии. Любой сектант-фёдориковец мог объяснить мир, его настоящее и будущее яснее, чем тот же Фадеев. Доходило до смешного: Лапников назвал свою организацию «Служба безопасности России» – ни КГБ, ни ФСБ, ни НКВД, а как-то совсем не по-российски. Почему так – никто не понимал, этот вопрос всегда задавали на встречах и во время эфиров. Тимофей пытался узнать, но, кроме отговорки Лапникова, что, у него, мол, свои счёты с прошлым, никаких пояснений не давалось.
Постоянно сопровождая верховного правителя, Бурматов нашел лазейку, через которую можно было обрести вполне реальную опору и силу: организуя встречи лидера с делегациями, он был в тесном контакте со всеми приезжающими в Москву самоназначенными мэрами и губернаторами, и все эти вытащенные из нафталина деятели докризисной России демонстрировали Бурматову готовность верно служить. Через его руки прошла вся местная власть, и, если бы каким-то чудом проект возрождения России сработал, Тимофей оказался бы в ней одним из главных людей – ему было бы на кого опереться.
Пирогова он полюбил и был предан ему бесконечно – вопреки своему рациональному недоумению по поводу этой фигуры. Другого человека, давшего ему невиданный шанс в жизни, не было, да и едва ли он мог появиться. Поэтому Пирогов – и только он, так для себя решил Бурматов.
Кроме того, Пирогов был его единственной защитой от Фадеева и Лапникова, а ведь они чувствовали, как он внимателен к ним, и, пока ещё вяло, пытались ему мешать. Фадеев не хотел назначать Бурматова министром и первым перестал деликатничать с приблудным идеологом, несколько раз позволял себе в самых жестких выражениях затыкать его, добавляя пожелания всё-таки иногда мыться: был у Бурматова такой неприятный недостаток – мыться он действительно не любил.
***
Пирогов сидел молча.
– Надо верить, Владимир Егорович! Надо бороться! Это всё ерунда, за нами вся Россия! – Бурматов решился подбодрить лидера
– Да, да, надо верить… Будем верить! – Пирогов кивнул своей круглой головой, но попросил оставить его одного.
Бурматов вышел в эфир и целый час кричал, что не надо верить провокациям, ударная армия ещё ударит, «мы дойдем и до этого их Екатеринбурга, и до Новосибирска, и освободим Иркутску и Владивосток!».
Люди слушали, людям нравилось, люди ещё ничего не поняли. Впрочем, и сам Бурматов понял, насколько всё плохо только несколько дней спустя.
19. Верховный правитель
Верховный правитель был не так прост, каким казался. Это была выработанная с детства привычка: прикидываться глупее и проще, чем он был на самом деле. Он видел, что карьеру проще делать, прикидываясь глуповатым и самоуверенным, поэтому прятал свои сомнения и переживания от окружающих, даже от жены, когда она ещё была.
Весь ход восстания казался Пирогову каким-то нереальным. Ему и его соратникам фантастически везло. На первом этапе выступления, когда они контролировали только Рязань, всё ещё можно было остановить силами спецназа. И они действительно ждали контратаки. В конце концов можно было собрать всех, кто еще оставался верен, вроде Яхлакова, и хотя бы их силами начать сопротивление. Предположим, Русская Республика была настолько рыхлым и беспомощным образованием, что изоляция её верхушки сразу обрушила всю конструкцию. Но ведь была ооновская администрация в Москве, была же Наблюдательная комиссия. В Рязани был какой-никакой дипломатический корпус, бизнесмены да и просто агенты иностранных спецслужб – они же должны были сообщить начальству, что происходит.
Руководство восстания пыталось начать переговоры с мировым сообществом, но испуганные дипломаты требовали только одного, чтобы им обеспечили возможность покинуть охваченную мятежом территорию и обеспечили неприкосновенность. В итоге всех отпустили, заверяя в желании мира и дружбы.
Глупее вышло с дипломатами построссийских стран. С одной стороны, в первом манифесте восставших прямо говорилось о возрождении России в полном объёме и непризнании суверенитетов в границах бывшей России, за исключением Татарии, Башкирии, Якутии и Кавказа, куда даже соваться было глупо. С другой стороны, хотелось выглядеть готовыми к переговорам, поэтому всех дипломатов отправили по домам с предложением к правительствам немедленно самораспуститься или присоединиться к священному делу возрождения России.
В течение первых часов восставшие приложили немало усилий, чтобы их услышал и увидел весь мир. Но никакой особой реакции, кроме вялого осуждения, не последовало. Ничего не произошло и после взятия Москвы, и после того направления во все стороны диверсионных групп из спешно навербованных добровольцев. Конструкция построссийского мира затрещала. ООН негодовала и грозила, была введена блокада восставших регионов, но все равно ничего серьёзного не предпринималось.
