Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Поразительна глубина взгляда художника. Претендующие на идеал и обладающие «дырками на сапогах» заняты не тем, чтоб снять себя с пьедестала, не тем, чтоб починить сапоги, а тем, чтоб, оставаясь на пьедестале, замазать, спрятать от посторонних глаз «дырки». И в этом неблагородном деле первую роль отводят литературе, сведя ее к охранительнице существующего. «Вот почему заглавия романов, как, например, «Жена, муж и любовник», уже невозможны при теперешних обстоятельствах, потому что любовников нет и не может быть. И будь их в Париже так же много, как песку морского (а их там может и больше), все-таки их там нет и не может быть, потому что так решено и подписано, потому что все блестит добродетелями. Так надо, чтоб все блестело добродетелями» (5, 75].
Вряд ли эти поразительно верные строки, обреченные на долгую жизнь, надо разъяснять. Достоевский в зародыше увидел то, ,что позднее примет чудовищный размах и что позднее отразит другой, горячо его любящий художник. Я имею в виду Альбера Камю.
Ситуация, выше изложенная, ведет к лакейству мысли. И лакеи появляются. Вот суждение журналиста об императоре. «У нас много превосходных наездников. Разумеется, вы тотчас же угадали самого блестящего из всех. Его величество прогуливается каждый день в сопровождении своей свиты и т. д.» [5, 83]. Это как бы сообщение газеты. Далее Достоевский говорит: «Оно понятно, пусть увлекается блестящими качествами своего императора. Можно благоговеть перед его умом, расчетливостью, совершенствами и т. д. Такому увлекающемуся господину и нельзя сказать в глаза, что он притворяется. «Мое убеждение — и кончено», — ответит он вам, ни дать ни взять как ответят вам некоторые из наших современных журналистов. Понимаете:, он гарантирован; ему есть что вам отвечать, чтоб зажать вам рот. Свобода совести и убеждений есть первая и главная свобода в мире. Но тут, в этом случае, что может он вам ответить? Тут ведь уже он не смотрит на законы действительности, попирает всякое правдоподобие и делает это намеренно» [5, 83]. Далее Достоевский говорит, что в сказанное журналистом никто не поверит, в том числе и сам наездник. Да и ни к чему ему «слава первого наездника». Но журналист свое сделал — слакейничал.
Печать у победившей буржуазии ручная. Но этого мало для полного спокойствия. Из недоверия к народу, к «брату» насаждаются шпионство и доносительство, о чем Достоевский говорит подробно.
А как результат всего этого — застой мысли, который Достоевский именует «затишьем порядка». Мысли нет, господствуют стереотипы. Достоевский ведет речь о Париже: «...это самый нравственный и самый добродетельный город на всем земном шаре. Что за порядок! Какое благоразумие, какие определенные и прочно установившиеся отношения; как все обеспечено и разлиновано; как все довольны; как все стараются уверить себя, что довольны и совершенно счастливы, и как все, наконец, до того достарались, что и действительно уверили себя, что довольны и совершенно счастливы, и ... и ... остановились на этом. Далее и дороги нет» [5, 68].
Образцом «затишья порядка», его миниатюрой является «профессорский немецкий город» Гейдельберг. Полное безмыслие, но зато порядок. Достоевский видит это «затишье порядка», и в разросшемся масштабе. «И какая регламентация! Поймите меня: не столько внешняя регламентация, которая ничтожна (сравнительно, разумеется), а колоссальная, внутренняя, духовная, из души происшедшая. Париж суживается как-то охотно, с любовью умаляется, с умилением ежится» [5, 68].
Достоевского удивляет прежде всего как бы добровольное стремление людей упорядочить себя, «сузить, лишить мысли». И тут же художник высказывает пророческую мысль: «И будто не может быть Гейдельберга в колоссальном размере?» [5, 68]. «Затишью порядка» тесно в маленьком профессорском городке, тесно ему ив большом Париже. Нужен простор. Будет.
Почему буржуазия внедряет «затишье порядка»? Потому что трусит, «как будто не в своей тарелке сидит» [5, 78]. Достоевский считает, что победившая буржуазия, внушающая мысль о своей силе и уверенности, фактически далеко не уверена в прочности своего положения. Она боится разума, а потому и внушает «затишье порядка».
Из боязни за себя, из боязни ответственности за создание совсем не того, что обещано было в лозунгах, и вытекают нравы буржуазии. Это нравы несостоятельных победителей, нравы банкротов, пытающихся отдалить час банкротства. Вот они-то и душат мысль, ибо живы лишь в атмосфере безмыслия.
В «Дневнике писателя» Достоевский прямо отметил, что буржуазия «совершенно обошла народ, пролетария, и, не признав его за брата, обратила его в рабочую силу, для своего благосостояния, из-за куска хлеба» [4895, 11, 66].
Все эти нравы победившей буржуазии могут быть сведены к одному явлению. Это — забытие человека, его духовности и преклонение перед материальностью.
Поэтому не случайно, что в устах некоторых героев слово «промышленник» имеет ругательский оттенок.
Может быть, Достоевский допустил какие-то ошибки в оценке конкретики Франции. Но это ошибки первого круга. Выведенные же им черты буржуазности говорят о правоте и глубине его мысли. Буржуазность осуждена как жажда богатств, власти и — полное забытие человека.
Бездуховность, погоня за материальным сближают с буржуазностью другое явление европеизма — католицизм.
О католицизме говорится в романах, черновиках, статьях, «Дневнике писателя», письмах.
Главный упрек католицизму забытие человека, измена Христу ради земных благ. На фоне буржуазных нравов, обезличивающих человека, католическая церковь если и помогает бедным, то не бескорыстно. Чаще всего она просто сторонится бедных. Четко и неприкрыто это проявляется в религиозном течении, промежуточном между католицизмом и протестантизмом, — в англиканской церкви. «Англиканские священники и епископы горды и богаты, живут ;в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести. ...Это религия богатых и уж без маски. По крайней мере рационально и без обмана. У этих убежденных до отупения профессоров религии есть одна своего рода забава: это мессионерство. Исходят всю землю, зайдут в глубь Африки, чтоб обратить одного дикого; и забывают миллион диких в Лондоне за то, что у тех нечем платить им» [5, 73].
Таким образом, идеологи общества заражены тем же духом чистогана, что и обычные буржуа. Они «жиреют в совершенном спокойствии совести». То есть у тех, кому предназначено думать о духовности, то же самое «затишье порядка». Зато здесь хоть есть какие-то убеждения.
Собственно католики лишены прочных убеждений. Они действуют иезуитски и меняют убеждения в зависимости от конъюнктуры; Не меняется лишь цель — власть и блага земные. Взять власть и удержать ее любыми средствами — лишь этим заняты католические идеологи. Они боятся, что без опоры «а власть их вера не устоит. «Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?» [8, 450 — 451].
