Волчья натура. Зверь в каждом из нас - Васильев Владимир Николаевич

— Кстати! — Золотых хлопнул себя по лбу. — А что с Шерифом? Где твой Лутченко?

Коршунович взглянул на часы.

— Скоро объявится… Через час-полтора, наверное.

Золотых тоже взглянул на часы.

— Черт, завтракать пора. Сходим, что ли?

— Надо бы, — вздохнул Коршунович. — У меня тоже это… кишка кишке колотит по башке.

Золотых усмехнулся и вызвал ординарца:

— Олежка! Распорядись, чтоб завтрак несли!

— Так поздно уже завтракать, Константин Семеныч! Обедать давно пора!

— Ну пусть обед несут, какая разница! И можно заодно вчерашний ужин…

— Давай все-таки сходим, а, Семеныч? Подумаешь, пару минут… — предложил Коршунович.

Золотых пожал плечами:

— Ну ладно, давай… Олежка, отставить, мы в буфет пойдем! Степа, побудь тут, после нас позав… Гм! Пообедаешь, лады?

— Конечно, Константин Семеныч.

Золотых встал из-за стола, оправляя китель.

— Тебе не жарко? — поинтересовался Коршунович. — Снял бы ты его…

— Жарко, — фыркнул полковник и выразительно воздел указательный палец горе: — Однако я сейчас являю собой лицо Сибири. Вот прибалтов проведем, тогда и сниму.

— Тучноватое, надо признать, лицо, — фыркнул Коршунович. — Ты когда в футбол последний раз бегал?

— Футбол я не люблю, — вздохнул Золотых, выходя из кабинета. — Я теннис люблю.

— Теннис? — Коршунович задумчиво пожевал губу. — Это импортное дрыгоножество и рукомашество? Я понимаю — футбол или, там, волейбол. Но теннис? Тебе не кажется, что это игра для маленьких девочек?

— Тогда уж давай всей толпой в регби играть. Дабы подчеркнуть мужескость. И без судьи, чтоб клочья из всех летели…

— Клочья из нас полетят, Семеныч, не беспокойся. В самое ближайшее время.

— Так! — Золотых остановился посреди коридора. — У нас обед, понял? Мы отвлекаемся душой и… это… восстанавливаем силы. Так что о деле — ни слова.

— Молчу, молчу, — отмахнулся Коршунович. — Порядочки у вас…

— А что, в России иначе?

Коршунович только вздохнул.

В буфете было полно спецназовцев. Рядом с каждым столом аккуратными треугольными вигвамами стояли иглометы. Да не ручные, а длинноствольные, каждый с рукоятью и выступом под вторую ладонь, с упором для плеча и приживленным двуморфом целеуказателя.

— Что-то у меня аппетит разыгрался, — проворчал Коршунович. — Хотя когда я по-людски обедал в последний раз — и вспомнить не могу…

Едва они вернулись в кабинет, Степа Чеботарев сообщил:

— Сдались прибалты. Приехали на тачке прямо к кордону на Звездном и вылезли с поднятыми руками. Сейчас здесь будут.

— Вот видишь, Семеныч, как полезно обедать в буфете. Пока ты насыщаешься, дело само делается…

— Сделается оно, как же! — Золотых уселся на свое место. — Рак на горе семикратно свистнет, пока оно само сделается…

Всю дорогу Рихард был мрачен, а Цицаркин — уныл. Единственное, что радовало, так это отпавшая необходимость сохранять осторожность и глядеть в оба. Тем не менее еще на басовокзале Рихард тихонько пихнул Цицаркина локтем и взглядом указал на сибиряка-безопасника, который созерцал их проход к стоянке такси из-под темных очков.

— Следят, орелики, — буркнул Рихард по-балтийски. — Боятся, наверное, что мы сбежим куда-нибудь.

Он исподлобья взглянул на сибиряка и несколько секунд его откровенно рассматривал.

— Интересно, — сказал Цицаркин, — а если бы мы и правда решили сбежать, что бы они сделали?

— Не знаю. — Рихард пожал плечами, отчего изрядно похудевший рюкзачок за его плечами колыхнулся. — Могли бы и пристрелить, между прочим. Мы теперь как бы в юрисдикции Сибири.

— Почему — как бы? Действительно в юрисдикции. Дурацкое, кстати, положение.

— У других — не лучше.

— Лучше, Рихард. Лучше. Они подтягиваются из отстающих к основной группе. А мы — из лидеров влипаем в самый пелетон. В самую гущу.

Рихард с сомнением пожал плечами и обратился по-русски к проходящему мимо таксисту:

— Ехать бум, папаша?

— Бум! — оживился папаша. — А куда?

— В управу службы безопасности.

Лицо у папаши вытянулось.

— Ето на Басевича, что ль? — переспросил он. — Так туды хрен теперича проедешь! Кордонов и не счесть, еще от бульвара.

— Ну тогда до кордонов поедем, — вздохнул Рихард, открывая дверцу заслуженной «Тайги», изрядно потрепанной временем и суровыми сибирскими условиями.

Цицаркин молча уселся рядом с Рихардом.

Едва таксист тронул пестики и рванул «Тайгу» с места, как завзятый раллист, Рихард снова перешел на балтийский:

— Ты действительно веришь, что у нас был серьезный отрыв? У научников наших, в смысле.

— А зачем тогда дом Эрлихмана разнесли? От скуки, получается?

— А я вот что думаю, — сказал Рихард. — Может, и было у Эрлихмана что-нибудь интересное, да только он это сумел скрыть. Замаскировать. Если бы там содержалась информация о базе волков, результаты наблюдений — и все это было бы доступным, — сибиряки ни за что не позволили бы кому-либо все это уничтожить. Даже волкам. Эвакуировали бы в конце концов. Куда-нибудь от греха подальше. В собственную контору, например. Или к дружинникам в гарнизон.

Цицаркин хмыкнул.

— Ты полагаешь, волкам труднее было бы разнести контору безопасников? Вон какой-то одиночка там такого шороху навел — сибиряки небось до сих пор зады оттирают от вазелина. Да и гарнизон волки, по-моему, растаскали бы по клеточкам без особого напряга. Подобную информацию в подобное время сохранить вообще невозможно.

— Может, ты и прав, — вздохнул Рихард. — Может…

Они помолчали, и таксист решился осторожно вставить фразу:

— Эй, ребятки! А по-каковски это вы гутарите? Ну ни словечка не понятно!

— По-мадьярски, — зачем-то соврал Рихард.

Таксист впечатленно покачал головой:

— Надо же… Так вы маляры, что ль?

— Не, мы зулусы, — продолжал сочинять Рихард. Цицаркин покосился на него с сомнением.

Неизвестно, чем бы завершился столь содержательный разговор с уклоном в этнографию, но тут «Тайга» уперлась в переносной барьерчик, стоящий поперек улицы. Рядом переминались с ноги на ногу и бродили туда-сюда европейцы в спецназовской форме.

— Гляди, — пробурчал Цицаркин. — Явились. Оккупация прям.

Долговязый овчар-бельгиец, чернявый, словно облитый смолой, заглянул в окошко экипажа:

— Документики, пожалуйста!

Говорил он по-европейски твердо, с преувеличенной артикуляцией. Даже странно было слышать такой выговор после десятка дней в Сибири.

Рихард и Цицаркин отдали рабочие паспорта; дедок протянул спецназовцу водительские права и вдруг громко зашептал в окно:

— А ети двое по-ненашему гутарють, о! Проверьте их похлеще, граждане охранники.

— Ах ты, зараза, — скучным голосом протянул Рихард. — Стучишь? Хрен теперь денег от нас дождешься!

— А не нать мне ваши поганые евромарки! — агрессивно вскинулся дедок.

— Выходите из экипажа, — велел овчар, отступая на два шага и поднимая игломет. Рядом немедленно возникли еще трое плечистых прицеливающихся ребят — выучка у мобильного спецназа Европы была традиционно безукоризненной.

Цицаркин и Рихард послушно подняли руки и полезли из «Тайги» наружу.

— Кто тут у вас старший? — сморщившись от дневного света, осведомился Цицаркин. Потом увидел на плечах ближнего спецназовца-ризеншнауцера капральские лычки и очень усталым голосом сообщил: — Темно здесь у вас по ночам… Столько всякого из темноты лезет…

Капрал выпрямился.

— Кто вылез, те уже не опасны, — сдавленно отозвался он после некоторого раздумья. — Опасны те, кто все еще кроется в темноте.

И без паузы:

— Капрал Оверпельт. Извольте сдать оружие, господа.

Рихард и Цицаркин одинаковыми движениями сбросили с плеч рюкзаки и отдали спецназовцам. Оделись они нарочито легко — в шорты и майки, чтоб сразу было видно, что при себе оружия нет.

— Пойдемте в наш экипаж, — велел капрал. — И спасибо за сотрудничество.

Рихарду очень хотелось сказать, куда капрал может засунуть свое «спасибо», но он сдержался. В конце концов не капральское это «спасибо». А просто спущенное сверху. Капрал выполняет, и бессмысленно тут грубить. Вместо этого Рихард сердито пнул заднюю маршевую опору ни в чем не повинной старушки «Тайги». Бдительный дедок что-то сердито зашипел внутри.