Владислав Чупрасов - Юное небо
Открыл Павел, из-за его плеча довольно блестел глазами Осип. Его затея удалась. Павел выглядел спокойным, как человек, который устал удивляться. Он отступил вглубь коридора, приглашая нас пройти.
— Павлуша, — вальяжно растягивая слоги, произнес Егор и, даже не думая продолжать, вручил имениннику подарок.
— С днем рождения, — заключила Настасья, подталкивал под локоть Стаса. Тот протянул коробку, добавив:
— Всего хорошего!
— Спасибо, — отозвался Павел, а сам остался в коридоре, потому что звонок снова загудел.
Вяземский тут же занял кресло, придирчиво изучая и критикуя скромное убранство средней по размеру чиновничьей комнаты. На диване рядом расположился довольно улыбающийся подопечный Анатоля, Стасов брат, который тут же поднялся, чтобы обменяться с ним рукопожатиями.
— Наська, красавица, невеста! — радостно пробасил он, ловя легкий поцелуй в щеку от девушки брата.
— Ну, Николай, как скажешь… — скромно пробурчала она, явно очень довольная.
На самом краю дивана, единственный из всех нас, сидел Александр. Он сцепил руки на животе и из-под полуприкрытых век наблюдал за своим подопечными, которого мы видели впервые.
Граф Грингмут Виктор на месте не сидел, постоянно перемещаясь из одного угла комнаты в другой. После чего он вовсе исчез в направлении кухни, отобрав у только что вошедших гостей пакеты с едой. Годенгельм недовольно поморщился и лениво поднялся с дивана, направляясь следом. У его шебутного подопечного были очень яркие волосы и очаровательные ямочки на щеках. А в целом он был раздражающе активен.
Павла много поздравляли, дарили подарки, а вокруг вились яркие девушки. Иногда на его плече повисал прилично выпивший Вяземский. Но даже это не делало Павла менее счастливым.
А на следующий день он умер. Его сбила машина, когда он шел на работу. Мы со Стасом узнали об этом из звонка друга. Совершенно одинаково замерли, и пока я думал о том, как там Осип, мой подопечный спросил:
— Сколько денег сдать на похороны? Меня немного покоробила такая реакция, но ему уже ответили:
— Ни сколько, его кремируют. Стоило Стасу положить мобильный телефон на стол, как он тут же завибрировал, высветился текст письма. Побледнев, он резко вскочил и помчался к выходу. Я глянул на сообщение, тихо выругался и помчался следом, спасать своего подопечного из-под колес автомобилей и от мостов. В голове тихо билось: «Я беременна». Ну, Настасья!
Мы гуляли долго. Стас не знал, куда податься, бродил по центру, заглядывал в магазины, здоровался со знакомыми графами и князьями.
Переосмысливал случившееся, в общем. Наложившиеся друг на друга события могли бы иметь необратимые последствия, но на этот случай был рядом я и выработанная десятками революционных лет жесткая психика, похожая на твердую резину — и не рвется, и гнется немного.
А потом я чуть отстал, пробираясь сквозь толпу (меня все же видели, но тут же забывали об этом), а Стас вдруг круто развернулся, вскочил в трамвай, идущий в сторону дома. Так что я хотя бы знал, куда ехать.
Я появился в нашей временно общей квартире через пятнадцать минут после него, и застал огрызок непередаваемой картины: Стас стоял на коленях перед Настей, уткнувшись носом ей в живот, а в подрагивающих руках девушка держала коробочку с золотым фамильным перстнем Мирских. Он достался невесте Стаса, а не Николая, поскольку старший так и не решил еще связать себя узами брака с кем бы то ни было. По щекам Настасьи текли слезы, она судорожно кивала. До меня долетели отрывки бормотания:
— Поменяем наши квартиры на одну, большую, с детской… Или дом, Наська, хочешь дом за городом?…
Я улыбнулся, горько и немного обиженно, покачал головой. Что-то ты, парень, быстро повзрослел. Развернувшись, я вышел из квартиры, а навстречу мне протиснулся высокий молодой мужчина, четким движением головы сняв с меня этот почетный караул.
Я спустился по мраморной лестнице, которую старательно обходил все эти пять лет, и снова очутился в желтом от света пространстве, в зале для всех-всех-всех, где я был один. Было тепло и даже немного душно, а в Москве тем временем пушилась предрождественская зима.
Наставник, пресно улыбаясь, смотрел на меня.
— Куда теперь? Где Осип? — вот и все, что я хотел спросить, но был остановлен поднятой сухой рукой.
— Ты можешь пойти дальше или вернуться назад, как Осип.
Я подумал, что, наверное, Хилкову там чертовски грустно, в этом самом «назад», и кивнул, решаясь.
— Назад.
— Хорошо, там будет лучше, — наставник кивнул. А я…
А я оказался в объятом революцией Петербурге, сжимая во вспотевших руках осекшийся «смит-вессон» отца.
Я успел только подумать, что смогу, наверное, приспособиться к любому идолу, будь это Революционное правительство или марионеточный царь, как дверь в комнату выбили и вошел запыхавшийся комбриг, шевеля щеточкой усов над губою.
Эпилог.Я правда привык. К Ленину привык, да и Сталина воспринял спокойно. Для меня важным было научиться жить в новом пространстве, в новом времени, в новой России, хотя, простите, это уже был Советский Союз.
Вошедший с комнату усатый комбриг поинтересовался, есть ли еще кто в доме, а потом вдруг спросил:
— Парень, пойдешь работать в моем хозяйстве? Ты, вижу, сильный, а мне подспорье кой-какое нужно.
Много лет назад — десять минут назад — я бы отказался и взвел бы курок вновь, но сейчас только кивнул. Поднялся с пола и сунул револьвер за пояс домашнего халата. Смешно я смотрелся, должно быть.
Я прижился, и дядя Толя вовсе не оказался извергом нового режима. У него в ходе революции появился маленький дом под Москвой, с которым он не знал, как управляться, две коровы и козы. Я тем более не знал, с какой стороны к этому подойти, но быстро нашел выход — меня споро и на практике обучали деревенские ребята, с которыми, кроме всего прочего, периодически приходилось драться.
Потом я снова вернулся в Москву. Речи ни о каком Северном Возрождении, конечно, и не шло, это так и осталось на уровне детской мечты. Я преподавал в школе немецкий язык, и иногда читал лекции по Германии в Московском университете. Не очень часто, чтобы не подумали ничего плохого.
В 39-ом я уже знал, что быть беде. Я слушал радио, и читал газеты, иногда даже немецкие, если удавалось их получить на кафедре военного перевода вуза, где работал мой сосед. Проститься на фронт было бессмысленно, но я просился. Воевать меня не отправили, — возраст не тот — а вот переводчиком — за милую душу. Мои робкие возражения о том, что я переводчик с немецкого, а воюем мы с финнами, силы не имели.
