Рэй Брэдбери - Секрет мудрости
Долгие годы спустя мне подумалось — если б можно старику сызнова омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания… да ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый, затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать?
С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда.
А потом неделя кончилась и он уехал.
Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла.
Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал — за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь плачь. И я заплакал.
Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят, ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней впереди?
Старик умолк. Потом прибавил:
— Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.
— Зато я понимаю, — отозвался Том из полутьмы.
— Ой ли, паренек? — переспросил старик. — Ладно. Когда-нибудь ты мне это растолкуешь.
— Да, — сказал Том. — Когда-нибудь.
Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
— Ты счастлив, Том?
— Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
— И опять спрашиваю. Ты счастлив?
— Да.
Молчание.
— Так значит, это — лето на морском берегу, Том? Волшебные семь дней? И ты пьян?
Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
— Дед…
И молча кивнул — один только раз.
Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и промолвил:
— Том?
— Да, сэр?
— Ах, черт! — вдруг закричал старик. — Черт, дьявол! Пропади оно все пропадом! — Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. — Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш.
И наконец под шум ливня оба уснули.
С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся, подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки спящего юноши.
— Прощай, Том, — шепнул он.
И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно, неустанно лил дождь, и вдруг увидел — у нижней ступеньки ждет друг Тома.
— Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
— Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. — Я ночевал у приятеля.
Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле — и замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся зарей лицо молодого человека — того, кто написал портрет над камином, там, в комнате наверху.
— Кончилась эта окаянная ночь, — сказал старик.
Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
— Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
Фрэнк протянул руку.
— Не тревожьтесь.
Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для пожатья человеческой руки. И вздохнул.
— А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь — глазам больно. Прочь с дороги!
Они пожали друг другу руки.
— Ого, и хватка же! — удивился старик.
И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.
Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье — и пяти минут не прошло — легла рука старика. Тронул ладонью золотистую, как лето, щеку.
Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его отца, и из глубины сна позвал старика.
И еще раз позвал.
И снова спокойно уснул.
