Олег Овчинников - Кокон
Альтернативы, одна за другой, отсекались, бесполезные нити тупиковых путей морщинами ложились на Тошкин лоб, и вот как-то вечером, мрачный, как надгробный памятник самому себе, он сказал:
– Завтра пойду в Обрыв.
И Аля, ярая блюстительница чистоты родного языка, не стала его поправлять. В обрыв так в обрыв, у них на самом деле не осталось выбора.
А наутро Тошка устроил безобразную сцену из-за последней банки сгущенки, которая так некстати куда-то запропастилась. Он не кричал, не размахивал руками, только бубнил себе под нос спокойным, не терпящим возражений тоном, и от этого становилось гораздо хуже.
– Ты могла бы сказать, – не поднимая глаз, твердил он. – Просто сказать, я бы понял.
– Тош, я же сказала, что не брала, – с растущим недоумением отвечала Аля. – Неужели ты думаешь…
Но он не слушал ее. Глядя в пол, продолжал цедить холодные, бесстрастные слова.
– Ты не думай, я все понимаю. Тебе больно и тяжело. Тебе скучно целыми днями сидеть на одном месте и ждать, когда твой недалекий муж придет с охоты и снова разведет пустыми руками. Тебе постоянно хочется есть. Мне тоже, но тебе сильнее. Твоему организму требуется много энергии, чтобы сращивать кости и заживлять раны. И эти иссякающие запасы…
Он неожиданно пнул рюкзак со злостью, которой не позволял просочиться в свою речь. Под сдувшимся брезентом звякнули и перекатились несколько оставшихся банок, все с коричневой буренкой на боку, единственная затесавшаяся в стадо голубая этикеточка куда-то подевалась.
– Они так близко. Всегда рядом. Протяни руку и возьми, – вкрадчивым голосом искушал Тошка. – Я понимаю, это огромный соблазн, а ты все-таки слабая женщина…
– Да что ты понимаешь? – почти закричала она, жалея о том, что не может подняться и отвесить мужу парочку приводящих в чувство оплеух. – Ты же совсем не слушаешь меня! Я повторяю в четвертый раз: Это Не Я! Дошло?
– А кто? – Он вскинул голову и вперил в нее ледяной взгляд. – Глаза с потолка?
Аля открыла было рот для возмущенного ответа – и заплакала. В последнее время это получалось у нее все легче, все качественней. Она плакала как ребенок, кривя губы и не пряча лицо в ладонях, от осознания собственной невиновности и полного бессилия ее доказать. Поглядев с минуту на ее исказившееся лицо и трясущиеся плечи, Антон деловито продолжил укладку рюкзака, сильно смахивающую на раздел имущества.
– Тоош! – окликнула она, когда он уже собирался уходить. Он обернулся, насупленный. Ей и самой не понравилось, как жалостливо, по-бабьи прозвучал ее голос, но что она могла поделать с этим поднявшимся с самых глубин ее естества страхом? – Ты же вернешься?
– Не говори глупостей, – раздраженно бросил он.
А потом ушел, чтобы уже не возвращаться.
Аля ждала его, распластанная на полу, с ногой, зажатой между двумя гладкими валунами – наверное, так накладывали шину дикари каменного века – неспособная без посторонней помощи к самому элементарному, стыдно сказать, к отправлению естественных надобностей. То есть она научилась в конце концов обходиться собственными силами, но сначала просто ждала, что Тошка, как всегда, придет и поможет. А он все не шел. Это ничего, убеждала себя Аля, не так уж много времени прошло, ей просто кажется, что много, так всегда бывает, когда чего-нибудь сильно ждешь. У нее и часов-то нет, чтобы проверить. Единственные часы – красивые, с компасом и светящимися в темноте стрелками – у Тошки на руке. А может, внизу он наткнулся на какой-нибудь перспективный ход и не хочет возвращаться, пока не пройдет его до конца. Это на него похоже, он же такой… целеустремленный. В крайнем случае Тошка может прямо там и переночевать, и поужинать, он ведь взял с собой банку тушенки. Вот сейчас Аля поспит, и он вернется. Возможно, с победой. Ах, вот было бы здорово!
Однако ночь прошла в метаниях, состоящих из кратковременных провалов в забытье и проскакивающих сквозь дрему искорок надежды: «Кажется, идет?» «Нет, показалось», за ней последовал еще один бесконечный день, а потом снова ночь без отдыха и сна, и Але пришлось выдумывать новые успокоительные доводы, чтобы не впасть в отчаянье. Хотя в голову все настойчивей лезли неутешительные выводы. И только когда закончилась вода во фляжке и в кружке, обманывать себя стало совершенно невозможно. Тошка не вернется. С ним что-то случилось или… Нет, с ним определенно что-то случилось.
И если Аля и дальше собирается лежать пластом и ждать кого-то, кто придет и решит все ее проблемы, то кое-что нехорошее случится и с ней.
А звук капели, доносящийся от далекой Поилки не смолкал ни на минуту, ни днем, ни ночью. Манил, притягивал, вторгался в беспокойные сны изощренной инквизиторской пыткой. В какой-то момент Аля осознала, что если еще хотя бы полчаса проведет, облизывая сухие губы-промокашки наждачной полоской языка и представляя себе расходящиеся по водной поверхности круги от падающих капель, то сойдет с ума.
С этой мыслью она перевалилась на живот, стиснула челюсти, представила себе, как это в принципе могло бы выглядеть, и в первый раз двинула вперед левый локоть. Да подальше! Именно так. А слезы сохнут быстрее на воспаленных от жара щеках.
С пустой фляжкой на поясе и фонариком в руке она впервые выползла на тропу войны за собственное существование. Впоследствии этот путь – на Семикресток, к Поилке и обратно – стал ее ежедневным моционом, но первый раз был самым трудным и отличался от второго, третьего и всех остальных своим маршрутом.
Тогда, напившись, набрав воды во фляжку и отлежавшись у Поилки, Аля добралась до Семикрестка, но вместо того, чтобы повернуть к Лежбищу, отыскала в пыли капроновую нить, которую Тошка в шутку называл путеводной или Алькиной, и поползла по ней в сторону Обрыва. Ее действия были продиктованы такой же насущной потребностью, как жажда, голод или желание поспать. Ей необходимо было знать. Что бы ни случилось с Тошкой, она обязана это выяснить. Даже самое страшное. Даже, если с ним все в порядке, просто в своем пути наверх он решил… кажется, среди привычных к риску мужчин бытует такое выражение: избавиться от балласта?
Но это и впрямь худший из вариантов, не стоит думать о нем раньше времени. Может быть, все не так страшно? Может, просто не выдержала веревка или закружилась голова, Тошка рухнул на камни – но с небольшой высоты! – и вот уже третий день лежит внизу и стонет, раненый и отчаянно нуждающийся в помощи? Смешно, конечно: здоровый мужик и вдруг нуждается в помощи слабой женщины-инвалидки. Но в тот момент эта мысль не казалась Але смешной.
Нить привела ее к Обрыву, оставила на краю, а сама нырнула вниз. «Дальше как-нибудь без меня», – читалось в витках равнодушного капрона. Рядом, параллельно нити, привязанная одним концом к огромному валуну, изъеденному эрозией, как сыр мышами, спускалась Тошкина гордость – самодельная веревочная лестница. Аля, осторожно перегнувшись через край, сверху вниз осветила ее лучом фонарика и не обрадовалась увиденному. Примерно посередине лестница собралась в запутанный узел, ниже которого до самой земли тянулась неумело заплетенная косичка. На далекое дно свет фонарика падал огромным тусклым пятном с нечеткими границами, но если бы там, внизу оказался раненый Тошка или какие-то следы его пребывания, Аля наверняка бы заметила. Значит, он не разбился. Даже если сорвался при спуске, у него хватило сил, чтобы куда-то отползти. А может, он и не срывался. Однако вздох облегчения почему-то не спешил срываться с искусанных губ.
