Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Ставит вопрос о неразумности устройства жизни героиня «Белых ночей». «Послушайте, зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самый лучший человек всегда как будто чего-то таит от другого и молчит от него? Зачем прямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветер свое слово скажешь?» [2, 131]. Она чувствует неустроенность на уровне неестественности человеческих отношений. И у нее есть хорошая мысль, что слова не следует таить от других, если они — не на ветер. Но в том-то и дело, что в определенным образом устроенном обществе слова, особенно хорошие, имеют свойство быть неуслышанными.
Знающие жизнь получше юной героини не склонны к словоизлиянию. Более склонны к молчанию. И даже к равнодушию. Степень последнего может быть разной. Так, ушел от «дела», от официальной жизни, от «серьезно-пресерьезного времени» герой «Белых ночей». Ушел в мечту. Мечта светлее жизни, где «холодно, угрюмо, точно сердито». Жизнь несет лишь прозу, как приехавший из Павловска знакомый и сообщением о смерти некоего графа разрушивший мечту.
Другим ушедшим от действительности является Ордынов. Ученый, видимо, не желающий укреплять «канцелярию». Об этом автор говорит косвенно, но ясно. «Наука иных ловких людей — капитал в руках; страсть (к науке. — Ю.К.) Ордынова была обращенным на него же оружием» [1, 265]. Укреплять не хотел, не умел. Расшатывать не мог. И потому, видимо, его «мысль не переходила в дело» [1, 318]. Он ушел в себя, от людей, от ответственности. От ответственности за их судьбу. Этим образом Достоевский намечает одну из центральных своих идей более позднего времени — отрыв интеллигенции от народа.
Почему возникает равнодушие к нуждам других людей? У одних, видящих в обществе лишь себя, оно вполне естественно. У таких же, как названные выше герои, оно возникает, видимо, от убеждения в невозможности что-либо изменить, от сознания непоправимости положения. Это в какой-то мере осознавала еще первая героиня Достоевского, говорившая: «Несчастье — заразительная болезнь. Несчастным и бедным нужно сторониться друг от друга, чтобы еще более не заразиться» [1, 65].
Тезис прямо противоположен марксистскому, призывающему к объединению людей такого рода. Но провозглашен он также от любви к человеку. Но при разном понимании возможностей. Одни верят в возможность изменений и зовут к единству, другие в нее не верят и зовут к разъединению. Нет возможности реальных изменений — вот объективная социальная причина равнодушия. Именно от безысходности ушли в одиночество герои Достоевского. Экскурс «в люди» того и другого был кратковременным, окончился неудачно и укрепил их в мысли о правильности своего пути.
В произведениях, до Сибири написанных, социальная активность обездоленных почти не проявляется. Герои не ставят вопроса о путях преобразований. Но объективно из~творчества вытекает один вывод: так жить нельзя. А "как можно? Прямых ответов нет. Но в зародыше намечены два пути: смирение и бунт, сосуществующие уже в характере Голядкина. Но только намечены.
И мне представляется неверным тезис (широко распространенный) о революционности Достоевского до Сибири и смиренности после нее. Это не соответствует действительности. Важный штрих. Фабрика и церковь, встретившиеся на пути Ордынова. Два абзаца, их описывающие, — рядом. Беспросветность и угрюмость фабрики, и раззолоченные иконы, и трепет лампад церкви. Конечно, фабрика всегда мрачнее храма — разное у них назначение. Это так. Но для автора — это символ.
Я не хочу сказать о ставке на религию до Сибири. Лишь та хочу сказать, что не был писатель в это время бунтовщиком большим, чем в Сибири и после Сибири. В этот период жизни была выработано неприятие существующего, пути же российский и европейский были лишь намечены полуясными штрихами.
Помимо названных социальных проблем Достоевский поднимает здесь еще одну, чрезвычайно важную: место печатного слова в обществе.
Первые строки первого романа — эпиграф. Из рассказа «Живой мертвец» В. Ф. Одоевского. «Ох, уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь... невольно задумаешься, — а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил!» (1, 13].
Этот эпиграф есть заявка па свой путь в литературе, понимание роли и места писателя в обществе. Дойти до сути явлений, заставить задуматься читающего. Быть в гуще жизни, будить уснувшую мысль, не дать уснуть дремлющей, не дать задремать бодрствующей. Вот назначение пишущего.
Но в эпиграфе говорится не только о писателе, а также и об обществе (в лице читателя). О нежелающем «подноготной», т. е. сути, о любящем мысль лишь в дремотном состоянии. Строящем свои отношения с пишущим на административной основе — запретить.
Эпиграф выбран крайне удачно. Не только к «Бедным людям», он подошел бы ко всему творчеству Достоевского.
В нем выведены писатели и читатели. Первый писатель — некий Ратазяев (очень выразительная фамилия). Для общества вполне удобен. Мысли не будит, к вольнодумству не склонен, да и вообще к думе не склонен. Никакой необходимости запрещать — пиши!
Есть у Ратазяева свой читатель — Макар. За писателя стоит горой. Своему оппоненту пишет: «...а за Ратазяева заступлюсь, воля ваша. Он мне друг, потому я за него и заступлюсь. Он хорошо пишет, очень, очень и опять-таки очень хорошо пишет. Не соглашаюсь я с вами и никак не могу согласиться. Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; очень хорошо! Вы, может быть, без чувства читали, Варенька, или не в духе были, когда читали, на Федору за что-нибудь рассердились, или что-нибудь у вас там нехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством, получше, когда вы довольны и веселы и в расположении духа приятном находитесь, вот, например, когда конфетку во рту держите — вот когда прочтите. Я не спорю (кто же. против этого), есть и лучше Ратазяева писатели, есть даже и очень лучшие, но и они хороши и Ратазяев хорош; они хорошо пишут, и он хорошо пишет!» [1, 56].
Явное ремесленничество ценится высоко. Многое тут зависит от эстетических вкусов читателя, а еще от того, что «он мне друг». Последнее, видимо, главное.
Интересны и другие размышления читателя: «зато невинно, без малейшего вольнодумства и либеральных мыслей. Нужно заметить, маточка, что Ратазяев прекрасного поведения и потому превосходный писатель, не то что другие писатели» [1, 53]. Превосходный писатель в основном потому, что он прекрасного поведения. Макар тут как бы демонстрирует логику официоза: превосходного поведения, значит, и хороший писатель, и наоборот. Макар, порою вольнодумный, мыслит государственно? Нет, стереотипно. Слышал, что так надо, вот и говорит. Герой исходит из стереотипа: без вольнодумства — значит, хорошего поведения и т. д.
