Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Социальное проявляется здесь и в своеобразном искажении в обществе ценностей. Благородный слывет за низкого, и наоборот. Между жителями Мордасова нет чистых, честных отношений. Этот город Достоевский изобразил, как бы теперь сказали, одними черными красками. Это ли не социальное?
Интересна одна деталь. Высшим по социальной лестнице очень, нравится глупость низших. Так, дядюшка-князь очень любит, «когда лакей отчасти глуп». И дает объяснение этого явления: «Сановитости в нем оттого как-то больше, торжественность какая-то
в лице у него появляется; одним словом, благовоспитанности больше...» [2, 312 — 313].
Мысль по-своему неотразимо верная. Если стоящий наверху не очень умен (а князь именно таков), то иметь ему в своем подчинении лучше еще более глупых. На их фоне глупость верхов не так заметна и может сойти за ум, да еще и глубокий. Замечание о торжественности глупых тоже верное. Без ума легче не знать своего истинного положения в обществе. И потому низам кажется, что они-то и есть верхи. Особенно если им еще немного польстят на словах относительно их места и роли в обществе. Все резонно. Каждый подбирает себе кадры, исходя из своей точки отсчета. Князь таким образом подобрал себе швейцара. Последний очень глуп, но сановит, «решительно диссертацию сочиняет, — такой важный вид! — одним словом, настоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный индюк» [2, 313].
Тут виден и уровень хозяина, для которого Кант и жирный индюк — одно и то же. Что касается швейцара, то он напоминает Федосеича из «Двойника», только еще глупее, а оттого и сановитее. Глупец опирается на глупца. Глупцы в большей цене, чем умные. Что может быть большим упреком социальности, чем обнажение этих фактов?
Прямого изображения дна или преддна общества в «сибирских повестях почти нет. Но очень четко определена роль денег и титулов в обществе: ведь именно ради денег и княжеского титула вертится карусель вокруг «дядюшки». А такое возможно лишь в извращенным образом устроенном обществе.
Герои «Дядюшкина сна» нередко говорят о каких-то «новых идеях». Что это за идеи — разъясняет князь. Вот он обличает какого-то Лаврентия, должно быть, слугу, и говорит: «...нахватался, знаете, каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем явилось... Одним словом: коммунист, в щолном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!» [2, 312]. Это и есть новые идеи. Слово «коммунист» впервые появляется в произведениях Достоевского. И произносит его такой пошляк, ниже которого быть трудно. Но все это мимоходом, не заостряя внимания.
В «Селе Степанчикове...» социальное проявляется в мотивации поступков главного героя, Фомы Опискина (чего в «Дядюшкином сне» нет). Фома был шутом. Фома желает повелевать. Последнее некоторые герои пытаются объяснить первым. Вот размышления на этот счет: «Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились и считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами, приживальщиками и прихлебателями, — уверены ли вы, что они уже совершенно отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же, где-нибудь под боком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть в некоторых из этих униженных судьбою скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно от этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает, может быть, это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз еще, может, в детстве, гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, может быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах?» [3, 12].
Очень важные строки. Строки признания роли среды в формировании шутов и тиранов. Дана диалектика шутовства и тиранства. Общество, где есть тираны, нуждается в шутах. Шутовство приводит к уничтожению личности и к стремлению уничтоженных к тиранству. Тирания порождает шутовство, шутовство — тиранию. Новая тирания вряд ли будет лучше старой. Попранное достоинство порождает свой суррогат — амбицию.
Конечно, не каждый униженный будет тираном. Не у каждого есть для этого стремления и возможности. Как помнится, у Голядкина амбиция выражалась в защите себя. У Фомы же — в покорении других. Роль среды, социального в этой диалектике велика. Среда формирует шутов и тиранов.
В «Селе Степанчикове...» есть еще один шут — Ежевикин. Не ясно, может ли в нем проявиться тиран, но роль среды в формировании поведения героя — вне сомнений. Ежевикин не глуп. Роль шута играет. От опыта; «Пробовал честно жить, теперь надо попробовать иначе» [3, 50]. Иначе значит нечестно. Прикидываясь шутом, «ведь дурачком-то лучше на свете проживешь!. Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы. записался, авось теперь был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак» [3, 51].
Принял когда-то общество за нормальное. Жил, а не играл. Был умным. А умных не любят. Вспомним, как не любил их «дядюшка». И вышибло Ежевикина общество — «со службы за язычок исключили». Слывущий же за дурака или дурак на самом деле живет в обществе, и неплохо живет. Ежевикин спохватился, да поздно — годы не те.
Общество, заставляющее умных прикидываться дураками, делающее из умных дураков, делающее ставку на дурака, — больное общество. Диалектика умного и дурака — явно социальная диалектика.
Признание роли социальной среды есть в словах и действиях Ростанева. Слова: он призывает к хорошему обращению с Фомой, к созданию для него среды всепрощения, — и Фома перевоспитается. Дела: создает эту среду для Фомы. Но последний в ней не перебоспитался, а стал еще более деспотом и поработил Ростанева.
Опровержение теории среды? Нет, подтверждение. Если бы «среда» в Стеланчикове была покруче с Фомой, было бы и какое-то перевоспитание.
К социальным причинам, способствовавшим деспотичности героя, относится здесь и его литературная деятельность. «Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан, а литература способна загубить и не одного Фому Фомича — разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось еще и прежде литературы; может быть, и на других карьерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того хуже» [3, 12].
Конечно, возможны и иного рода щелчки, но и литературные весьма существенны, ибо «змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых» [3, 12].
