Анастасия Галатенко - Нф-100: Адам в Аду
Ночь была по-зимнему длинная, улицы -- пустые. Мокрые следы тут же присыпал усилившийся снегопад. Шли молча, каждый думал о своем. Ро пытался представить, что ждет его дальше, но не мог спрогнозировать события даже ближайшего утра. Тогда он решил вовсе ни о чем не думать, и просто шел, любуясь танцем снежинок в свете фонарей.
Ро вздрагивал, если вдруг кто-то появлялся, выскальзывая из темноты в очередное пятно света, и напряженно всматривался в каждого прохожего, опасаясь встретить его пристальный взгляд, усмешку, испуг. Но до них никому не было дела.
Андрей не обманул и через два часа они были на месте. Куртка на Ро промокла, вода затекла за шиворот. Ро надеялся, что она не способна повредить его электронному телу. Было холодно. Вслед за Андреем Ро и Бунтарь поднялись на третий этаж. Андрей открыл дверь своим ключом. Прислушался, вгляделся куда-то в темноту.
-- Тихо и быстро, -- сказал он. -- За шкафом сразу налево.
Ро прошел в прихожую, зацепился за торчащий из дверной коробки гвоздь, чуть не упал, но устоял на ногах и, наконец, оказался в комнате, где совсем недавно жил сам. Рука сама потянулась к выключателю -- вспыхнул свет. Ро огляделся. Здесь ничего не изменилось, даже мольберт и холсты его стояли, аккуратно сложенные, у стены. На том, что был ближе всех к двери, был написан раскинутый крестом человек. Лица у него еще не было.
Ро отвернул его к стене.
Андрей пропустил в комнату Бунтаря и вошел сам. Плотно прикрыв дверь, обернулся к гостям, и Ро смог, наконец, разглядеть его. Тело нового знакомого не отличалось от тела Ро или Бунтаря, хотя Ро отметил прямую осанку и подбородок, слегка выдвинутый вперед, отчего вид у Андрея был решительный и упрямый. Джинсы с пузырями на коленях и рубаха с залатанными локтями были теми же, что Ро уже видел на Кривцове, в тот день, когда оказался здесь впервые.
-- Устраивайтесь! -- Андрей указал гостям на диван.
-- А где...? -- начал Бунтарь. Андрей оборвал его:
-- Спит. И проспит еще долго. Вам не нужно о нем думать! Это моя проблема!
Андрей говорил коротко и с напором, казалось, что он силой выталкивает из себя слова. Он помолчал, прислушиваясь, потом заговорил снова:
-- Он не заходит ко мне. Не интересуется ничем, кроме себя. Он слабый человек. Жалкий, я бы сказал.
Ро заметил странный взгляд, брошенный на Бунтаря.
Бунтарь же, казалось, задумался.
-- Жалкий, говоришь? Раньше никто не посмел бы назвать его жалким.
-- Старый приятель? -- понимающе усмехнулся Андрей.
-- Я не хочу играть в загадки, -- Бунтарь встретил его взгляд. -- Мы знакомы?
Андрей улыбнулся.
-- Пожалуй, да. Ты выбрал такую вызывающую кличку, что я начал сомневаться в том, что это ты!
-- Возможно, стоит представиться.
-- Возможно. Андрей Разумовский.
-- Родион Светлов, -- тихо ответил Ро, смутно догадываясь, что его имя никому не интересно.
Бунтарь покачал головой, улыбнулся каким-то своим мыслям:
-- Александр Левченко.
Ро сидел на диване, стараясь вжаться в спинку. Разумовский оседлал стул и, положив подбородок на спинку, рассматривал гостей. Бунтарь -- Левченко -- устроился в углу напротив, руки на коленях, голова запрокинута.
-- И ты, Андрей, все еще хочешь свободы? -- спросил он наконец.
-- А ты? Все еще считаешь бессмертие злом? -- порывисто ответил Разумовский. -- Теперь ты сам сдох!
-- Мы не можем измениться, -- слабо улыбнулся Левченко. -- Я сам это доказал, и, знаешь, эта теория до сих пор кажется мне неоспоримой и блестящей.
-- Ты сдох из-за нее! Из-за своей идиотской упертости! Не дороговата ли идейка?
Левченко промолчал, по прежнему глядя в потолок. Разумовский понизил тон:
-- Думаешь, надолго ты пережил меня?
-- Думаю, нет. Я не знал о твоей смерти.
-- Забавно, да? -- мрачно рассмеялся Разумовский. -- Гениальный ученый и политик и лидер оппозиции сдохли одновременно. За идею, чтоб ее! Проверяй теорию на практике, Левченко! Авось Кривцов был прав, и найдется лазейка.
-- Как я понимаю, он не нашел ее за шесть лет?
-- Думаешь, он искал? Он трахал баб, считая каждую из них очередным идеалом! Он был так искренен в своем восхищении, что ему отдавались даже самые добродетельные! Он запутался в галлюцинациях и уверял, что ищет путь -- конечно же, единственно верный! Искал кристаллы на помойке, перепрошивал их собственной кровью, взятой под кайфом. Они менялись, да. Ненадолго.
Левченко покачал головой:
-- Идеал на кончике иглы, счастье на расстоянии трипа... А ведь был неплохой ученый.
-- А кто виноват?! Если бы не твоя упертость, был бы твой Венечка в шоколаде!
-- Ничего бы не изменилось. Пойми, Андрей, они не развиваются! Не растут! Не меняются! Это пытка! Это та же клетка, только не вовне, а внутри!
-- Ты сам сейчас -- такой, -- Андрей вскочил и прошелся по комнате. -- И где они, эти прутья? Ну, где? В тебе говорит живой Левченко!
-- А в тебе -- живой Разумовский. В том-то и беда! Ты навсегда останешься кем-то, кем уже не являешься.
-- Ладно, -- Разумовский упал на диван рядом с Ро. -- Ты здесь. Ты удрал из клетки и вытащил вот его. Зачем?
-- Видишь ли, -- после недолгого раздумья сказал Бунтарь, -- я привык быть по другую сторону решетки.
Разумовский хмыкнул.
-- Мне нужно время, -- сказал Бунтарь, снова уставившись в потолок. -- Я хочу понять, как изменился мир.
-- Нахрена? Если ты так уверен в своей драгоценной теории? Ты же все равно не изменишь ни себя, ни своего отношения к ситуации!
-- Отношение -- штука двусторонняя, -- возразил Бунтарь. -- Любой эксперимент зависит от условий. Я неизменен, но не знаю, как я отнесусь к изменившемуся миру.
Разумовский повернулся к Ро:
-- А ты что скажешь?
Ро не ждал вопроса и не сразу понял его. Гудение в голове заглушало остальные звуки, и его удивляло, как эти двое не замечают этого.
Ему задали вопрос. Надо было отвечать.
Ро скользнул взглядом по холстам у стены, по терминалу, мигающему одиноким огоньком, по всей этой комнате, знакомой и незнакомой одновременно, и понял, что не знает, чего хочет.
-- Я не хотел жить, но жил, -- сказал он неожиданно глухим голосом. -- Я, как мне объяснили, не хотел умирать, но умер. Не хотел воскресать, но воскрес. Наконец, раз уж мне не оставили выбора, я хотел жить, но не жил... И я всегда хотел ничего не хотеть, но постоянно хотел, а теперь, когда у меня едва ли не впервые спрашивают, чего я хочу, я понимаю, что не хочу ничего.
Ро посмотрел на Бунтаря, затем на Разумовского. Тот расхохотался, потом хлопнул в ладоши:
-- Ладно, разбирайтесь! Только побыстрее! Знали бы вы, как мне надоело просиживать тут штаны.
Втроем в одной комнате оказалось неуютно. Теперь день и ночь сменяли друг друга привычным Ро способом, но облегчения это не приносило. Он постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд. Он пытался писать, но отступился. Оправдался тем, что творчество -- процесс интимный, и уловил сочувствующий взгляд Бунтаря.
