Юлия Остапенко - Смола
Боже, как же она её ненавидела. За эту разноцветную глазурь.
А когда Кристиана забрали, разумеется, по деревне пошёл шумок: дескать, божья кара. Хельга, и без того не особо дружившая с соседками, рассорилась с ними вконец. А Ингрид всё так же молчала. Только теперь всякий раз прижимала к себе мальчика, стоило Хельге пройти мимо. Будто боялась, что отнимет. А ей… ей почти хотелось. Он ведь так похож на Криста… как же похож. И улыбка теперь такая же.
Одними только уголками губ. А бабы довольно кивали: всё верно, украла мужика, вот и у тебя его теперь украли. А бедняжка Ингрид как была при белокуром красавчике, так и есть. И всем поделом.
Говорили они так и хихикали, а Хельга молча стискивала немеющие губы.
И теперь она ненавидела не Ингрид. Что ей Ингрид, если она даже ребёнком не смогла Кристиана удержать?.. Но это только казалось — на деле она всё ещё держала его, держала этими ясными голубыми глазами, звонким детским смехом на залитом солнцем дворе, разноцветной глазурью… Он не вернулся. Но он смотрел.
Всегда смотрел. И Хельга знала, что он хотел бы вернуться. Не к Ингрид — не к ней. К ним.
И она только нажимала и нажимала на рукоятку колодезного ворота, изо всех сил, стиснув зубы так, что скулы сводило почти до боли…
Может, это и не было ненавистью. Но из всего, что можно было так назвать, это походило на неё больше остального.
Ингрид работала в поле и всегда брала ребёнка с собой. Раньше у самой юбки держала, ни на шаг в сторону. А теперь — три года уж прошло, подрос малый, да и сколько можно — сажала на самом краю поля, только изредка бросала взгляд. Стоял июль, солнцепёк, некошеная рожь — по пояс. Было совсем нетрудно подкрасться со стороны, схватить ребёнка, накинуть на голову подол, заглушив крик. Ингрид скоро обнаружит пропажу, но ведь до соснового бора, что с другой стороны поля, сто шагов от силы.
В бору было темно и прохладно, хвоя хрустела под ногами и пахло древесной смолой. Мальчишка глухо кричал и бился, но совсем слабенько — крепкие руки Хельги удерживали его без труда. Содрав обмотанную вокруг предплечья верёвку, Хельга накинула петлю на щуплую детскую шею, затянула изо всей силы, душа крик.
Лицо мальчика покраснело, он вцепился в верёвку пальцами, отчаянно таращась на тётушку Хельгу, с которой жил папа, но которую матушка наказывала уважать, что бы там ни болтали соседские мальчишки… Хельга поволокла сына Кристиана по земле, как щенка, оглядываясь в поисках дерева с достаточно низким суком.
Такое дерево в поле зрения нашлось лишь одно, и под ним стоял чужак.
Тот же или другой — Хельга не сразу поняла. На миг ей показалось, что он и был этой сосной — прямой, чёрный, неподвижный. Здесь, в полумраке, он казался человеком ещё меньше, чем прежде. И Хельга вдруг подумала — впервые, похоже: а кем же всё-таки были эти существа, с лёгкостью поработившие её народ и теперь так же легко заставившие её убить сына человека, которого она любила? И зачем им это? Господи, зачем?..
Руки, стискивающие верёвку, дрогнули, потом сжались крепче.
— Ну, вот он, — с вызовом проговорила Хельга. — Вот тот, кого я ненавижу больше всех на свете. Что ты смотришь? Разве не это ты мне велел?..
— Я сказал, твой мужчина вернётся к тебе, если ты…
— Помню! — нетерпеливо перебила она: её раздражало это монотонное повторение.
— Уговор всё ещё в силе?
— Да.
— Ну так не стой на пути, — сказала Хельга и, размахнувшись, захлестнула верёвку на нижней ветке.
А натянуть не успела.
Ингрид бежала к ней — так, как бежала, должно быть, к восточному плетню этим утром, и много-много раз до того; так, как бежала сама Хельга… хотя нет. Нет, вовсе не так. С безумием в глазах, с пеной на губах, сбиваясь временами на четвереньки, навстречу возлюбленным мужчинам не бегут. Так бегут только к детям, которым грозит опасность.
— Не-е-е-е-е-е-е-ет! — кричала Ингрид: дико, страшно, с чудовищной мольбой на перекошенном лице.
Хельга стиснула зубы, бросила взгляд на застывшего у сосны чужака. Говоришь, ты дьявол? Ну так мне плевать.
И затянула петлю.
Ингрид кинулась вперёд, и в тот же миг что-то просвистело у Хельги над головой, а потом позади рухнуло тело, сорвавшееся с верёвки. Ингрид подползла к сыну на коленях, рыдая в голос, стала стаскивать петлю, врезавшуюся в нежную детскую кожу. Мальчик слабо дёргал руками и ногами, всхлипывал, мотал головой, разбрызгивая слёзы; жуткая синева понемногу сходила с его лица.
Хельга меленно обернулась.
Ингрид подняла голову.
Они смотрели на чёрного чужака с перетекающим из маски в маску лицом, в его глаза цвета сосновой смолы. И были родными в этом. Сейчас.
— Кристиан… — сказала Ингрид.
Он молча взглянул на неё.
Хельга сделала шаг назад. И смотрела. Смотрела, смотрела, пытаясь стать родной с нею, с матерью ребёнка, которого она только что хотела убить — в этом, именно в этом… увидеть. Увидеть, как она… Узнать…
Чужак прошёл мимо застывших женщин, подобрал с земли нож, отёр его полой плаща, сделанного из бесовской ткани, сунул в ножны.
Посмотрел Хельге в лицо. Зыбкими, текучими, такими чуждыми глазами.
— Что же… что же они с тобой сделали? — сказала Хельга.
Он опустил густые, жёсткие — всё те же — ресницы и ответил:
— А с тобой?
Хельга улыбнулась. Уголками губ, как научилась у него. Усмехнулась — слабо, нерешительно. Потом ещё раз. Вздохнула.
Наклонилась к сидящей на земле Ингрид, взяла конец верёвки, потянула; шершавая пенька поползла с тела мальчика, будто гадюка, в последний миг отказавшаяся от добычи.
Хельга подошла к дереву, на ходу сплетая удавку. Накинула её на шею, полезла по стволу вверх, обдирая ладони о кору, липкую от смолы. Добравшись до нижней ветки, закрепила верёвку. Потом прыгнула вниз.
Она не запомнила последнее, что увидела, потому что всё это время была слепа.
Мальчик плакал, пряча лицо в материнском переднике. Ингрид гладила его по голове, не сводя мокрых глаз с тела, слабо покачивавшегося на нижней ветке сосны.
— Вот и всё, — прошептала она.
— Да, — сказал Кристиан.
Он подошёл к дереву, снова достал нож, обрезал верёвку. Бережно обхватил тело Хельги, и она повисла на нём, обвивая руками его шею, так, как сделала бы, если бы была жива.
— Прощайте, — сказал Кристиан.
— Что?! — Ингрид побелела, ребёнок умолк. — Но ведь… ты же… ты… разве ты ничего не понял?!
— Это ты не поняла.
— Она хотела убить нашего сына! Ты же видел! Ты сам остановил её!
— Она убила того, кого ненавидела больше всех на свете. Она умела ненавидеть.
— Но я же… мы же… любим тебя, Крист… мы тебя… так долго…
