Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
И тут вдруг начинает себя странно вести. Вместо того чтобы, отдуваясь, плюхнуться на сиденье, он продолжает бежать вперед – уже внутри троллейбуса, под общий, конечно, смех пассажиров. Недолго, разумеется, бежал: до кабины водителя, там вынужден был остановиться.
Смешное это поведение Верещагина объясняется тем, что он разогнался. Не только физически, но и душою. Когда человек долго бежит, он уже думает больше не о цели бега, а о самом беге. От этого много бед на земле происходит. И все лучшее – тоже от этого.
Кто долго бежал, тому жизнь начинает казаться бессмысленной, если уже не надо бежать.
Он уже едет с комфортом, но вдруг вскинется, встрепенется – порывается бежать. Однако недолго это состояние длится.
Так что только на мгновение пожелал Верещагин сгустка электричества в грудь.
43
«Магнитола – это дерьмо, – говорит Верещагин. – У меня японский кассетный магнитофон фирмы «Сони» на семьдесят два часа непрерывного звучания с диапазоном воспроизводимых частот от восемнадцати до двадцати трех тысяч герц при коэффициенте нелинейных искажений ноль целых две десятых процента».
Рот приоткрывается. Губы влажнеют. Обожающий взгляд прорывается к Верещагину сквозь прыщи.
Только в наш технический век интеллектуальное развитие достигло таких высот, что один человек способен полюбить другого за обладание приборчиком с коэффициентом нелинейных искажений в ноль целых две десятых процента.
44
А как же с идеей, родившейся под зубную боль? Ее Верещагин закопал. Глубоко, как когда-то на пляже красивую девочку.
45
Верещагин замечал, что становится обыкновенным человеком, но возникающей обыкновенностью не огорчался, быть обыкновенным гораздо приятней, чем необыкновенным, это знают все, кто когда-либо – хоть год, хоть час – был необыкновенным и натерпелся от своей необыкновенности. Я не осуждаю Верещагина, я сам время от времени становлюсь обыкновенным человеком, этот процесс приятен, но порочен – иногда Верещагина охватывал страх, который он не связывал со своим изменением, но который, однако, вытекал из него…
То был страх смерти. Три раза он охватывал Верещагина.
46
Один мой знакомый тоже: поехал в командировку – маленький городишко, прелесть, пальчики оближешь: речка с хрустальными водами, на пляже девушки с такой кожей, какую нынче только в провинции и встретишь, а главное, фантастическая дешевизна: фрукты, овощи на базаре по смехотворно низким, совершенно не столичным ценам.
И вот пошла у моего знакомого от всего этого голова кругом: рай, да и только. Размягчился он, рассиропился – целые дни на пляже просиживает, смехотворно дешевыми яблочками похрустывает, с матовокожими девушками в карты играет. Преферансу некоторых обучил.
Девушки на его шутки чистыми голосами смеются, в преферанс ему проигрывают, в хрустальные воды за руку, резвясь, тянут… Только время от времени удивленно спрашивают: чего это вы так вдруг побледнели?
А мой знакомый бледнел оттого, что нет-нет да и вспоминал: дела. Их-то он забросил! Не с той же целью его сюда прислали, чтоб на пляже среди девушек, яблочек и карт нежиться! Он мне потом признавался: веришь ли, райской, говорит, жизни вкусил. Но как вспомню, говорит, бывало: дни идут, все меньше их остается, а начальник у меня сам знаешь какой строгий – вернусь, спросит: ну как, сделал дело, за которым посылали?
А посылали его, чтоб он на местной фабричонке вагон мешков выбил – какие-то особо высококачественные мешки, их только в том городишке на фабричонке делали, они заводу, на котором мой знакомый работал, нужны были – чтоб какую-то продукцию в них упаковывать – позарез.
Итак, значит, три раза охватывал Верещагина страх смерти.
47
Однажды Верещагин, закончив работу, стоял в институтской проходной, ожидая приятелей – куда-то там собирались пойти. А на проходной дежурила знакомая вахтерша-старушка, и Верещагин с нею разговорился. Была у старушки в тот день щека заклеена пластырем. Верещагин, естественно, полюбопытствовал, что за беда, не правнучонок ли повредил.
А вот и не правнучонок вовсе, объяснила старушка, а росла у нее на щеке какая-то штучка, фурункул не фурункул, а что-то в этом роде: не то бородавка, не то воспалительный процесс. С молодости рос этот процесс, бабушка к нему сначала без внимания, а в старости забеспокоилась: больно велик стал, с вишню, правнуков пугает, особенно младшенькую, ее целовать, а она в слезы – черненький такой фурункул, с вишню воспалительный процесс, страшненькая, одним словом, бородавочка, вот бабушка и пошла к врачам с просьбой, чтоб отрезали. А те – руками замахали, в один голос: не прикоснемся, опасная это вещь, пусть уж существует, недолго, мол, осталось.
Так бы и проходила бабушка с этой черной неприятностью остаток своих дней, если б приятельница не надоумила: сходи, мол, к Андрею Афанасьевичу, замечательная личность, чудотворец, светило; может, он что сделает. И, представьте, сделал, отчекрыжил бородавку, правда, не сразу. Сначала травы приложил, а может, и не травы, а химическое вещество. А когда отрезал – эти же травы, а может, другие, точно неизвестно. На первое время, говорит, пластырем закроем, а под пластырь порошка желтого насыпал. Дня через три, говорит, снимем и будешь ты, бабка, совсем как настоящая красавица, за генерала, говорит, в отставке замуж выйдешь, любой возьмет. Веселый он, Андрей Афанасьевич, балагур, – послушать, так кажется – пустобрех, но это только изовнешне, дело свое он знает замечательно, и не знахарь вовсе какой-нибудь, не дед-чудотворец, а доктор, институт кончал, в больнице всю жизнь проработал, теперь на пенсии, но к нему все равно обращаются, он не отказывает, для народа живет. Денег почти не берет, за первый приход, когда осмотрел, – рубль взял, когда отрезал – еще три рубля, так он же на спирт больше потратил, щеку перед операцией протирая, да на травы и лекарства, я ему говорю, что это вы, Андрей Афанасьевич, за так трудитесь, какая вам выгода от трудов ваших. А он смеется, большая, говорит, выгода. Вот я, говорит, тебя на улице встречу без фурункула и полюбуюсь: красивая, мол, женщина. Я, говорит, все ж мужчина, мне такое приятно. Я, говорит, собственноручно вокруг себя красоту создаю. Такой шутник, но дело знает. Когда резал – губы комочком, глаза холодные. А после смеялся: я тебя, бабка, на примете держать буду. Может, еще у генерала отобью, если повезет. Веселый человек, добрый…
Тут подошли приятели, забрали Верещагина куда собирались, домой вернулся он поздно, в хорошем расположении духа, закурил, полюбовался из окна железобетонным столбом при лунном освещении и стал раздеваться, чтоб лечь спать.
