Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Как бы там ни было, Верещагин согласился с директором, красивую папочку с дипломной работой, а также неказистые пухлые папки с ее черновиками он закинул подальше на антресоли милой однокомнатной квартирки, которую стараниями милого директора получил буквально через неделю после приезда в Порелово, и со взятой темой справился очень быстро, гораздо раньше положенного срока. И тут же – по личной просьбе директора – занялся подобной же, потому что «заказчик срочно ждет результатов, а быстрее вас – нет, я не льщу, отнюдь! – быстрее вас никто не сумеет сделать». Польщенный Верещагин поднатужился – работа была выполнена в срок несколько даже фантастический: узнав, что результат уже готов, директор так высоко поднял свои тяжелые брови, что только дурак не сумел бы догадаться, что этот видавший виды руководитель приятно изумлен, – с поднятыми бровями на радостном лице он выглядел как Михаил Алексеев, зафиксировавший рекордный вес. После этого случая, встречая Верещагина где-нибудь, например, в институтском коридоре, директор всегда поднимал свои брови – в знак приветствия, а также изумления тем фактом, что на свете существует такой быстрый на руку и энергичный молодой ученый.
Верещагин получал от всего этого большое удовольствие. У него, помимо высших творческих способностей, был еще и живой темперамент, тренированный ум, человеку с таким комплексом качеств решать частные проблемы – приятное развлечение. Частные проблемы обладают одним веселящим душу качеством: они заведомо разрешимы, поэтому вся работа принимает явно игровой характер; задача лишь в том, чтоб найти решение поизящней и полаконичней, а не вообще, как в настоящей творческой работе, где можно трудиться годами, куда-то идти и до последнего момента не знать, в том ли направлении, не в тупик ли идешь, и вообще – сдвинулся ли с места. От такой работы люди лишаются сна, становятся неуверенными, раздражительными, а в случае неудачи впадают в истерику и колют внутривенно камфару, как оплеванный недавно доктор наук Несгибайло. А Верещагину было легко. Он брался за порученные темы как за шахматные задачи-трехходовки, где просто выиграть не представляет никакой трудности, но надо – в три хода. «А хорошо бы и в два», – думал Верещагин и выполнял задания раньше планируемых сроков, за что имел благодарности в приказе и довольно щедрые премиальные суммы. Он и двух лет не проработал, как вдруг заметил, что разбогател – немалых расходов потребовала мебель и разные прочие вещи для домашнего уюта, но прибывали новые деньги, и вот Верещагин раскошелился, приобрел в комиссионном магазине замечательный японский магнитофон фирмы «Сони», ценой в рояль, так как очень любил музыку, а играть не научился – сначала война, а потом некогда было, взрывами, дурак, занимался.
Замечательная квартирка у Верещагина была – в коврах и с музыкой, с просторной кухней, балконом, ванной и с видом на железобетонный столб линии высокого напряжения из окна.
39
Шли годы: два, три, четыре. Дождливыми осенними ночами железобетонный столб напротив окна начинал угрожающе шипеть, по его проводам бегали зеленые огоньки, это электричество пыталось вырваться из них на волю: насыщенной влагой, воздух становился слегка электропроводным и пробуждал надежду.
В остальные времена года столб вел себя тихо. Верещагин любил его и часто любовался его железобетонной устремленностью ввысь – в те редкие минуты, когда мог любоваться. Свободного времени оставалось мало. Работа и развлечения занимали весь день и даже немного ночи. Верещагин ходил с приятелями в кино, ресторан и местный театр, где познакомился с двумя девушками. Одна из них сидела в зале, другая – выступала на сцене, то есть он познакомился со зрительницей и с актрисой; разумеется, в разное время. Эти события не играют важной роли в нашем повествовании и упомянуты лишь затем, чтоб было ясно, почему у Верещагина оставалось мало времени любоваться столбом.
Однажды вечером, распахнув, несмотря на ненастье, окно, он стал слушать шипение, смотреть на огоньки и вдруг захотел, чтоб сгусток электричества вырвался из высокого провода и молнией ударил ему в грудь. «Тогда было бы все как надо», – подумал он, хотя, казалось бы, и так все шло как надо, жаловаться ему не приходилось: успешная работа, уважение начальства, друзья, две девушки – из партера и со сцены… К чему еще сгусток электричества в грудь?
«Я пожелал глупость», – сказал себе Верещагин, вдруг испугавшись немедленного исполнения этого мимолетного глупого желания. Он закрыл окно, включил японский магнитофон, из которого тотчас же вырвалась чудесная музыка, стал слушать и подпевать, но не в этом дело.
А в том, что он все-таки пожелал себе сгустка электричества в грудь. Всякие последующие оправдания: дескать, я пожелал глупость, ничего не стоят, пожелать глупость нельзя, желания наши глупыми быть не могут: рожденные прежде добра, зла и смысла, они их запоздалому суду не подлежат. Глупым может быть размышление или поступок, то есть глупость можно подумать или сделать. А пожелать глупость – нельзя.
И безнравственными желания не бывают. Даже мысли – с большой натяжкой мы можем делить их на хорошие и плохие. Вот поступки – те да.
Никому еще желания и мысли других людей не причиняли вреда, зато от поступков ближних своих мы страдаем с рождения и до смерти.
Над желаниями нашими – лишь божий суд; мысли свои мы судим внутри себя; только поступки подвластны суду людскому. Вот что я хочу сказать.
И еще я хочу сказать: желания наши – звери лесные, должно любить и охранять их, как братьев меньших. Пусть рыщут свободно, неволя и клетка убивают в них жизнь. Даже когда воруют они ягнят наших, не можем сказать мы, что безнравственно поступают они.
Мысли наши – ровня нам. Их судим мы, и ими судимы. Не возвышаемся мы над ними, но и не ниже их.
Поступки же, те – боги. Возвышаются они над нами. «Дай-ка сотворю поступок», – думаем мы, и поступок смеется нашему бахвальству: не мы творим его, а он нас.
Свершенный нами, он творит нас. Как Бог поступает он.
И ропщем мы на поступок как на Бога. «Что делаешь ты с нами?» – так ропщем мы.
Я знаю, как возник мир. Я сейчас вам расскажу, как он возник.
Вначале был хаос, и восемь Желаний носились над бездной.
Но вот они встретились и слились попарно – то ли в битве, то ли в объятиях, тогда еще не различалось одно от другого.
И родилось четыре Мысли. Теперь они носились над бездной, хаос имя которой.
Но пришло время и им слиться попарно в битве-объятиях. Два Слова родилось от них.
Когда же два Слова познали друг друга, родился Поступок, вспыхнул свет и начало быть то, что должно быть, а хаос исчез. Потому что хаос – это название мира до того, как в нем совершился первый Поступок.
