Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Одним словом, для талантливых людей главнее всего – внутренняя победа. Вот почему так легко они и сдаются: не вставите мой закон в школьные учебники – ну и не надо; не хотите реализовать мою идею – ну и бог с вами.
Это для тех, чьи утлые души лишь капли в сравнении с океаном внешнего мира, это для них вся боль и счастье жизни во внешнем.
Наверное, теперь понятно, почему Верещагин с такой легкостью сказал директору: «Не нужна вам моя идея, так и не надо».
36
А директор продолжал говорить, Верещагин на него уже руками махал: мол, хватит, все, договорились, но тот не унимался. Видно, ему не столько Верещагина, сколько себя самого была нужда убедить.
«Созданная вами, дорогой Верещагин, модель кристаллического сообщества может существовать только на бумаге, – говорил директор. – Ибо ее первородный грех -вероятностность. Для каждой частицы, входящей в сообщество, возможны два равновероятных состояния. При одном она будет соблюдать законы сообщества, при другом – нет. Если бы ваш Кристалл состоял из одной единственной частицы, шансы на успех его создания были бы равны пятидесяти процентам. Но ведь речь идет о квадриллионах частиц, стабильность сообщества практически равна нулю, ибо если хоть одна частица окажется в противоположном состоянии, а окажутся, без сомнения, миллиарды, то все разлетится в пыль, вдрызг, в щепки – не исключено, что в том числе и наш институт. Как тогда будем жить: я – без института, вы – без идеи? Вы понимаете, что такое молодой ученый без идеи? На него никто не захочет смотреть всерьез! А сейчас вы человек с идеей. На вас смотрят и говорят: этот человек – с идеей».
«О боже! – вдруг громко вскричал директор. – Где мои молодые годы и мои идеи? О, вернуть бы!» – И выпил залпом одну за другой обе рюмки коньяку, но закусить ему было нечем, так как все конфеты Верещагин съел.
37
В пореловском институте керамических сплавов работали Мастера. И самым умелым из них был Вася. А самым неумелым – доктор наук Несгибайло.
Когда готовился очередной опыт, все шли к Васе. Вася работал механиком, электриком, а также стеклодувом. Он мог выдуть вакуумную колбу любой формы и размеров. Он мог отъюстировать спектрофотометр, починить цветной телевизор и японские часы фирмы «Сейко», в пять минут наладить вышедший из строя самописец, расщепить пластинку слюды толщиной в микрон. В автоклав, где не предусмотрено измерение температуры, он мог вмонтировать термопару, просверлив в корпусе дырку, и, несмотря на это, автоклав держал вакуум так, будто никакой дыры в нем не было.
К Васе устанавливалась очередь. Он был нужен всем. Он был завален работой. Его просили, умоляли. И Вася сам устанавливал сроки: кому через неделю, кому через месяц, кому через два. А если благоволил к просившему, мог в тот же день. И всегда исполнял работу так, что о нем говорили: «Золотые руки у этого Васи! Мастер!»
А доктор наук Несгибайло долгое время выклянчивал у начальства разрешение на опыт. Его спрашивали: хорошо, мы вам разрешим, но когда ждать результатов – через неделю? через месяц? а, может, завтра? Несгибайло отвечал: через полтора года. Ладно, ему разрешили. Через полтора года он сказал: ничего не получилось.
Он бы мог этого и не говорить, все сами прекрасно видели, что доктор наук Несгибайло позорно опростоволосился. Полтора года огромный автоклав без перерыва пожирал сотни киловатт энергии, чтоб поддерживать придуманную Несгибайло температуру и давление, а когда по прошествии указанного срока, при большом стечении народа, автоклав торжественно вскрыли, то со дна его наскребли горсть грязных камешков, никакой ценности не представлявших. Ни научной, ни практической. Доктор наук Несгибайло сник, и теперь в него мог плевать каждый. И хотя никто в него не плевал, он все равно ходил как оплеванный.
А Вася ходил гоголем и раздавал сроки: кому день, кому месяц. И всегда исполнял – веселый и уважаемый. Он должен был прожить сто лет. Вообще-то он мог бы жить вечно, потому что судьба ничем не огорчала его, не старила, но природа, к сожалению, распорядилась так, что умирают решительно все. Во всяком случае, хоть сто лет Вася должен был жить. А может, все-таки и вечно. В конце концов, смерть не такое уж сердитое правило, чтоб совсем не знать исключений.
А доктор наук Несгибайло спасался от инфаркта инъекциями камфары и валидолом под язык.
Верещагин пришел в институт вскоре после окончания неудачного несгибайловского эксперимента, и об этой свежей новости ему рассказали в первый же день. А через неделю, обедая в институтской столовой с молодыми коллегами, Верещагин кивнул в сторону соседнего столика и спросил: «Он?» – «Точно! – воскликнули молодые коллеги. – А как ты узнал?» – «По заплеванному виду», – ответил Верещагин. «Ты у нас сердцеед!» – восхитились молодые коллеги. «Не сердцеед, а сердцевед», – сказал доктор наук Несгибайло, проходя мимо. «Еще поправляет!» – возмутились молодые коллеги.
Верещагин вскочил из-за стола. Он вытащил из кармана трешку и побежал за Несгибайло, крича: «Подождите! Вы потеряли три рубля!» Ему вдруг захотелось познакомиться с этим человеком. Доктор наук Несгибайло остановился. Он посмотрел на Верещагина подозрительно, однако трешку выхватил и, что-то буркнув, пошел дальше. «Ты хотел с ним познакомиться? – спросили молодые коллеги, когда Верещагин вернулся. – Зачем? Он же неудачник». – «Удачливость – забвение божье», – ответил Верещагин. На него посмотрели удивленно и не поняли. Мастера не любят странных речей. У них, как было сказано выше, золотые руки и голова из червонного нержавеющего металла.
38
Итак, пореловский период жизни Верещагина. Директор предложил, а Верещагин взял для начала тему, нельзя сказать, чтоб легкую, но частную и очень конкретную, а оттого и попроще. Он справедливо рассудил вслед за директором – милым, интеллигентным человеком, знающим уйму интересных случаев и умеющим рассказывать их к слову, отчего они приобретали глубокий поучительный и воспитательный смысл – вслед за милым, интеллигентным и мудрым этим директором Верещагин справедливо рассудил, что ему, сотруднику в коллективе новому, следует побыстрее проявить себя в каком-нибудь оперативном деле, чтоб сразу принести институту «ощутимую плановую пользу» – так выразился директор, и Верещагин согласился с ним: действительно, начать, пожалуй, лучше всего с этого, то есть, с завоевания предварительного авторитета, имея который можно будет позволить себе взяться и за решение важных, масштабных, фундаментальных и даже рискованных научных проблем, торопиться с которыми не следует, так как впопыхах и в спешке великие дела не делаются – в этом рассуждении директора, а за ним и Верещагина, содержалась главная ошибка: великие дела как раз именно в спешке всегда и делаются – в спешке и впопыхах, о чем директор мог и не знать, но Верещагину помнить следовало – ведь именно в спешке и впопыхах писал он свою знаменитую дипломную работу, – невыносимая зубная боль торопила его руку и гнала вперед его мысли.
