Сэмюэл Дилэни - Далгрен
Где-то сзади раздался стук молотка.
Заметив его сдвинутые брови, она пояснила:
— Один из рабочих проектов Джона. Они вернулись с ланча. Я знаю, что там осталась еда. Чувак, который им в основном и готовит, — Джомми, мой хороший друг; ты хочешь есть?
— Не, — он помотал головой. — К тому же, я еще не решил, хочу ли я...
— Все ты решил. Но мы увидимся, когда ты вернешься. Вот, возьми. — Она протянула ему блокнот. — Будет что почитать в пути.
На секунду его лицо выразило признательность за то, что она хотела бы, чтоб он остался.
— Спасибо... за все.
— Вот что здесь есть хорошего, — ответила она на его благодарность; — так это то, что когда ты вернешься, я тебя все же увижу. — Она поднесла гармонику ко рту. — Здесь никто не теряется. — В металлическом отражении ее глаза и ноздри были провалами тьмы в посеребренной плоти, пронзенными без век, без ресниц, без пределов — бесконечной зеленью. Она выдула диссонансный аккорд и ушла прочь.
Он уже покидал безглазых львов, когда его осенило: на гармонике такой аккорд невозможен.
Ни на одной из тех, что у него когда-либо были.
2
Он прошел три квартала, и в середине четвертого увидел церковь.
На колокольне можно было разглядеть два циферблата (из, вероятно, четырех). Подходя ближе, он обратил внимание, что на них нет стрелок.
Он потер лоб тыльной стороной ладони. Между кожей и кожей катался песок. Всё эта сажа...
Возникла мысль: я в достаточно неплохой форме, чтобы получить приглашение на домашнюю вечеринку!
Из дверей церкви зазвучала органная музыка. Он вспомнил, как Ланья говорила о каком-то монастыре... Задумавшись, проступает ли на его лице любопытство, он вошел, осторожно ступая, — с крепко зажатым подмышкой блокнотом — в крытое черепицей фойе.
Через внутреннюю дверь видно было, как на стоящем в кабинете вертикальном проигрывателе, на его алюминиевой фронтальной части вращались две бобины из четырех. Свет не горел.
Образ запечатлелся в то самое мгновение, когда он начал разворачиваться прочь (и, сохранив его, он понятия не имел, что дальше с ним делать): закрепленный кнопками, над кабинетной доской для объявлений висел тот плакат, что на Луферовской стене располагался в центре: чернокожий мужик в фуражке, куртке и ботинках.
Другая дверь (ведущая в, собственно, часовню?) была приоткрыта в темноту.
Он сделал шаг назад, на дорожку...
— Эй, там!
На старике были красно-коричневые брюки-клёш, очки в золоченой оправе; под скучным вельветовым пиджаком — ярко-красная безрукавка: борода, берет. Он нес подмышкой кипу газет.
— Как вы поживаете этим росистым утром?
— Здравствуйте.
— Так... могу поспорить, вы хотели бы знать, который сейчас час. — Старик вытянул жилистую шею. — Посмотрим-ка. — Он уставился на колокольню. — Посмотрим. Это, получается, примерно... одиннадцать... эээ... двадцать пять. — Он уронил голову в приступе одышливого кашля. — Ну как вам, а? Неплохой такой трюк, правда? (Хотите газету? Берите!) Это и есть трюк. Я покажу, как это делается. Что такое? Газеты бесплатны. Хотите подписку?
— У вас под подбородком... где вы взяли эту штуку вокруг шеи?
— Вы имеете в виду... — Свободная рука старика поднялась к перечного цвета волосам, непрерывно поднимающимся от верхней части груди к подбородку. Он расстегнул ожерелье, и оно упало бриллиантовой змеей. — ...вот это? А вы свою где достали?
А он-то думал, что воротник и манжета скрывают его цепь.
— По дороге сюда. Написано, что из Бразилии.
Старик поднес конец цепи поближе к глазам:
— ...Япония? — и протянул конец ему посмотреть.
На медном ярлыке было отпечатано: елано в Японии. Перед елано виднелась закорючка несомненно напоминающая с.
Старик снова обернул ее вокруг шеи и в конце концов сумел застегнуть одной рукой.
Он взглянул на газеты: и смог прочесть, прямо рядом со стариковской мятой манжетой:
БЕЛЛОНА ТАЙМС
Среда, 1 апреля 1979 г.
В ГОРОДЕ НОВИЧОК!
Он нахмурился.
— Вашей цепи я не видел, — продолжил объяснять старик, не дожидаясь приглашений. — Но вы бы не спрашивали, если бы у вас не было своей такой, правда же?
Он кивнул, в основном просто, чтобы старикашка продолжал — впрочем, совершенно излишнее настояние.
— Думаю, это нечто вроде награды после инициации. Только вы не в курсе, что вас инициируют? И могу поспорить, это вас в некотором роде расстраивает.
Он снова кивнул.
— Меня зовут Фауст, — сказал старик. — Хоаким Фауст.
— Уаким?..
— Звучит как будто верно. Впрочем, судя по акценту, буквы у вас в этом слове не те же, что у меня.
Он потянутся к протянутой руке Хоакима: тот схватил его ладонь и по-байкеровски крепко пожал ее.
— Вы сказали... — Хоаким нахмурился, и только сейчас отпустил руку, — что нашли свою по дороге сюда? За пределами Беллоны?
— Именно так.
Хоаким покачал головой и сказал:
— Ммммммммм, — а тем временем рокот, нараставший последние несколько секунд, громыхнул у них над головами. Они посмотрели наверх. В полумраке ничего не было видно. Реактивный длился тревожно долго, потом стих. Плёночный орган после него стал казаться тихим.
— На часах, — сказал Хоаким. — Передний циферблат. Короткий обрубок был когда-то минутной стрелкой. Так что можно приблизительно вычислить в какую сторону он показывает.
— А. А что насчет часа?
Хоаким пожал плечами.
— Я покинул кабинет около одиннадцати. По крайней мере, мне кажется, что было одиннадцать. Отсутствовал я не так уж долго.
— А что случилось с... со стрелками?
— Черномазые. По-моему, это была первая ночь. Когда сверкали все эти молнии. Они ж совсем взбесились. Кишмя тут кишели. Переломали целую кучу всего в округе — отсюда же до Джексона рукой подать.
— До Джексона?
— Джексон авеню — там большинство этих черномазых живет. Раньше жили. Вы новенький?
Он кивнул.
— Может быть получится раздобыть вам газету за тот день. Говорят, таких картинок вы раньше точно не видели. Они полыхали. И взбирались по приставным лестницам, вламывались в окна. Один парень рассказал мне, что там была фотография, как они взбираются на церковь. И отламывают стрелки на часах. И друг друга на куски разрывают тоже. Должна быть где-то целая серия фотографий; там такой здоровенный негр гонится за маленькой белой девушкой... целая туча вони насчет тех фотографий поднялась. «Изнасилование» — неприятное слово, которого в газете не использовали, но именно изнасилованием это и было. Люди говорили, что не стоило Калкинсу их печатать. Но вы знаете, что он сделал? — искаженное лице Хоакима настойчиво требовало ответа.
