Михаил Савеличев - Самурай
Человек (назовем его так) осознает, что лишь слово будет решающим в его судьбе, и ему остается совсем легкая задачка — выбрать из миллиардов ненужных звуков то единственное сочетание, которое заставит меня принять его и выслушать, с глубоким сожалением втыкая в свою ладонь тупой гвоздь, словно дрессировщик хлыстом и палкой сдерживая тигра, на голодный желудок почуявшего запах свежей крови. А я его чую с расстояния в восемь ступенек и готов зарычать, сделать последний решающий бросок вниз, но тут заросший вкруг щетиной, больше похожей на мушиные волоски, рот резинисто разлипает и выталкивает навстречу то единственное, верное, давно мной искомое и ожидаемое слово — заказать…
Я таю и радуюсь, как щенок, мне открываются блестящие перспективы, смысл наполняет меня, и я мгновенно напяливаю на себя ту смешную роль, которую от меня ожидают, то есть демонстративно оглядываюсь в поисках возможных ненужных свидетелей, делаю суровое и подозрительное лицо, нарочито что-то запихиваю в карман и осведомляюсь: «Какого черта и кто меня вам рекомендовал?». Вопрос не праздный и представляющий интерес, ведь после меня вряд ли кто может что-то порекомендовать, да и едва ли каждый день к старым однокашникам приходят с подобными просьбами, но даже если он на них мне ничего вразумительного не ответит, я не обижусь. Бывают же у художников свои причуды?
Он тоже расслабился, так как увидел то, что и ожидал, ту картинку, которую обычно и рисуют в книжках про серийных убийц-маньяков, ему стало просто страшно, ужасная странность исчезла, развеялась, утонула в привычном образе небритого мужика с длинными патлами, черным грязным лицом, изодранной футболке, на которой я для пущего колорита рисую подозрительные разрезы и бурые пятна в районе сердца и живота, но потом фантазия разыгрывается пуще прежнего, и вот уже мое лицо пересекает страшный шрам, на волосатых руках проявляются синие голые бабы и черепа, пронзенные кинжалами, фигура оплывает, матереет, распухшие мышцы погружаются в подушки жира и окутываются толстой упругой кожей, лоб наезжает на глаза, челюсть тяжелеет и выпячивается, лошадиные зубы теснятся во рту, нижняя губа слюняво отворачивается и свисает до подбородка, ноги кривятся, и я становлюсь идеальным киношным профессионалом по отправке на тот свет.
Гость улыбнулся, он даже лучше узнал меня в таком обличье, как он мог забыть, что я всегда отличался каким-то зверским видом, никак не вяжущимся с высшим образованием, интегралами, и он стал подниматься ко мне, теперь уже ловко и виртуозно владея костылями, наверняка напичканными какой-нибудь огнестрельной или режущей дребеденью, качаясь между ними маятником, и я гостеприимно распахиваю дверь, строю вдрызг пьяную рожу, что удается без особого труда, я воображаю как в кровь мне вливается изрядная порция алкоголя, поэтому, когда он проковылял мимо меня, я стоически стараюсь сохранить равновесие и не обрушиться на несчастного калеку.
По привычке он прошел сразу на кухню, а я еще не выхожу из роли и продолжаю подозрительно оглядываться, стоя на лестнице, принюхиваясь сопливым носом и прислушиваясь плоскими, расплющенными, как блины, ушами, для лучшего восприятия оттопыривая их большими пальцами толстых сильных рук. Я не беспокоюсь о соответствующем антураже квартиры, на то я и художник, чтобы такие вещи выходили на уровне рефлексов — грязь на полу, тараканы размером с лапоть, полные вонючих объедков ведро и раковина, черные потолки и засаленные обои, скудная обстановка из двух трехногих табуретов, бывших когда-то четырехногими, вековая пыль на подоконнике и богатые залежи паутины по углам, изумительный набор проржавевших мясницких ножей, висящих на самом почетном месте, с иззубренными лезвиями, перемотанными изолентой ручками и блестящими кончиками. Больше ничего и не надо, и я с сожалением останавливаю кисть, размахавшуюся не на шутку — есть опасность перебора, чрезмерности, и рыбка может уплыть от меня.
Гость уселся на табурет без приглашения, решив взять со мной этакий высокомерно-просительный тон, какой бывает у образованных в очереди за водкой среди колоритных пролетарских личностей — их гораздо большее объединяет, но первые почему-то не желают того признавать, и по-хозяйски оглядел разрисованную убогость, постукивая костыльком по полу и сморщив нос от вони, потом захлопал себя по карманам, и я удивляюсь произошедшим в нем переменах — он буквально расцвел за последние минуты, убедившись — не он последний в очереди за счастьем в этом мире, что есть люди и похуже его, даже если они с ним тысячу лет назад учились в одном заведении, и мысль настолько взбодрила, что он улыбнулся, залихватски весело брякнул поллитрой об стол, хлопнул себя по коленям и предложил выпить за свиданьице.
Я ворочаюсь в кухне, неуклюже, но основательно, задеваю разросшимся задом его подпорки и чуть не роняю на пол, пытаясь таким тупым способом показать все свое отношение к фраеру, рыгаю, зло вращаю глазами, но довольно благосклонно кошусь на бутылку и, словно ученый медведь, начинаю шарить по полу среди пыльных бутылок с засохшими тараканами в поисках стаканов, которые еще надо нарисовать.
Ответно брякаю их об стол, не удосужившись помыть, пережевывая чудовищных размеров и сохранности папироску-самокрутку, глотая табак и выпуская дым из ушей, откусываю шикарными стальными зубами крышку и занюхиваю каждой ноздрей сногсшибательное по убойной силе сивушное пойло, мутное, как поддельный самогон в старых фильмах, затем плескаю как-будто наобум жидкость в емкости, но несмотря на то, что она там опасно бултыхается, доставая до краев, ни одна капля не выплескивается наружу, а когда волнение угасает, то оказывается, что налил я идеально ровно, ориентируясь исключительно по «булькам».
Калека схватил наиболее чистый, на его взгляд, стакан, деликатно стукнул его об мой и вылил водку в рот, который все еще раздвигается с исключительным трудом, как будто на губы ему надели плохо растягивающуюся, тугую резинку, а я подхватываю свою долю и даже не удосужившись поднести емкость ко рту дергаю рукой, отчего мутная гадость выплескивается, повисает в воздухе, и я ловлю ее чудовищно растянувшейся пастью, не теряя ни единой молекулы алкоголя.
После третьего раза демонстрации на бис моего фокуса, человек начал нудную, заумную, смутную, точно сон верблюда, беседу, решив, что мы, как люди относительно воспитанные, должны перед серьезным делом, перед заключением договора, так сказать, насладиться роскошью простого человеческого общения, и я не разочаровываю его, мыча нечто нечленораздельное на самые простые его вопросы, уныло качая головой и слезливо посматривая на остатки напитка, которые гость все еще не разлил по стаканам, словно ожидая пока она выветрится, образованный, мать его…
