Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо
– Значит, эта галерея и есть твое любимое место?
– Да. Ты только подумай, какой простор открывает перед нами художник. Видишь, боги как будто вот-вот упадут с потолка прямо на тебя? Ты ощущаешь их вес, хоть они и написаны на плоской поверхности.
– А ты так умеешь?
– Умею. Но получается не всегда. А вот Аннибале, когда расписывал здесь потолок, не допустил ни одной ошибки.
– Аннибале?
– Аннибале Караччи, мастер из Болоньи, создавший эту фреску.
– Ты с ним знаком? Что он за человек?
Караваджо обрадовался вопросу – значит, Лена почувствовала глубокую человечность творения художника. Для нее эта фреска – не просто украшение галереи. Затем он бросил взгляд на раскинувшийся внизу сад. Все до последнего забияки собрались во дворе. Да, похоже, дела обстоят еще хуже, чем он думал.
– Пойдем-ка отсюда.
Они вернулись на лоджию. Головорезы столпились вокруг огромной – в два человеческих роста – статуи Геркулеса под аркой на другой стороне двора.
Он потянул Лену за руку, но она не двинулась с места.
– Ты обещал мне рассказать, почему ты малость не в своем уме.
Караваджо, не отрываясь, смотрел на толпу.
– Аннибале закончил эту фреску три года назад. Ею восхищался весь Рим. Художники считали, что эта лучшая работа всех времен и народов. Он работал над ней четыре года. Но заказчик – кардинал Фарнезе – даже не поблагодарил маэстро. Послал Аннибале со слугой двести скудо. И все.
– Да это ведь целое состояние!
«Для тебя, девочка, – да», – подумал Караваджо.
– Ты не понимаешь. Я получаю столько за картину, которая требует всего трех месяцев работы.
– Значит, кардинал его одурачил?
– Что кардинал ни предложит, бери и говори спасибо. Ведь не станешь жаловаться на то, что высокий церковный чин тебя обсчитал. И Аннибале тронулся рассудком. Четыре года каторжного труда – и почти даром. Теперь сидит, запершись дома, и никого не принимает. Думаю, ему недолго осталось.
– А что, если какой-нибудь кардинал поступит так же с тобой?
– Поживем – увидим. Я могу только ждать. Скорее всего, ожидание и сведет меня с ума.
* * *Вооруженная толпа двинулась к воротам. Караваджо узнавал лица: он видел их на площадках для игры в мяч, на пьяцца Навона. Он поспешил к выходу: ему не хотелось оказаться на пути этого сброда, когда он хлынет на улицы.
– Эй, мазила! – из толпы выступил Рануччо и заступил Караваджо дорогу. – Ты, я вижу, новую девку завел?
Караваджо шагнул вперед, пряча Лену за спиной.
– Мы с тобой не ссорились, Томассони.
– Это ты так считаешь, – Рануччо выпрямился во весь рост – он был на голову выше Караваджо. Братья едва доходили ему до плеч. – Я эту потаскушку вроде раньше не видел.
– Прикуси язык.
Рануччо небрежно взмахнул перчатками, будто услышав плоскую шутку, и смерил Лену липким взглядом.
– А сиськи у тебя что надо. Он тебе не говорил, милашка, что случилось с Пруденцей, его прежней пассией? – и Рануччо чиркнул пальцем поперек горла.
– Пошел вон, деревенщина! – бросила ему Лена, но Караваджо услышал, что голос ее дрожал. Надо скорее увести ее от Рануччо.
– Так ведь дружок твой тоже не из благородных – впрочем, это ты, верно, уже заметила.
Караваджо схватил Лену под руку и потащил к выходу. Повернув за угол, он тревожно огляделся. Из вооруженной ломящейся в ворота толпы вынырнул Онорио.
– Микеле, какого черта ты здесь делаешь?
– Он показывал мне картины, – объяснила Лена.
Теперь, уведя ее от Рануччо, Караваджо вздохнул с облегчением и даже усмехнулся.
– Ступай домой, Лена.
Она сжала его руку.
– Микеле, не надо.
– Поторопись, пока не началась драка. Я после слов Рануччо уйти не могу.
Лена медлила, словно обдумывая, как его разубедить. Микеле покачал головой и коснулся ее подбородка. Девушка на прощание поцеловала его в щеку.
– Девчонка недурна, cazzo, – Онорио игриво толкнул Караваджо. – Стало быть, Рануччо во дворце?
Они вошли во двор – люди Фарнезе толпились совсем рядом.
Как же так? Всего час назад художник был счастлив, как никогда в жизни, – среди картин, наедине с пленившей его женщиной. А теперь? Неужели на этом жизнь и оборвется?
Из рядов сторонников Фарнезе выступил Рануччо.
– Куда ж ты свою красотку подевал, а, мазила? Я бы не прочь засадить ей, а заодно посмотреть, как тебе пойдут рога.
Караваджо оскалился и закусил костяшку пальца.
– Палец кусаешь? Издеваешься? Ну ладно, – Рануччо шагнул вперед, обнажив оружие.
Караваджо выхватил из рапиру ножен. Тонкий звон задрожавшего металла отдался в руке и во всем теле.
Рануччо прыгнул вперед – Караваджо парировал первый выпад. Клинок противника был дюймов на шесть длиннее, чем у Караваджо. Караваджо ловким движением отвел шпагу Рануччо и направил свое оружие ему в плечо. Острие разорвало ткань камзола, и художник почувствовал, что задел вражескую плоть.
Рануччо отскочил и стал ощупывать левой рукой плечо, не отрывая от Караваджо злобных глаз.
Схватка вокруг них разгорелась не на шутку – на каждой стороне дралось не меньше тридцати человек. Удары стальных клинков звучали, как нестройный хор колоколов во всех церквях Рима.
Рануччо атаковал вновь. Караваджо парировал поворотом запястья и перенес тяжесть на правую ногу для рипоста. Рануччо едва успел отпрянуть от удара, направленного в голову, и снова пошел в наступление.
Его клинок казался Караваджо когтем, змеей, побегом некоего гигантского тропического растения. Горло пересохло, ноги молили о бегстве. Но шпага в руке толкала вперед: пролить кровь негодяя.
Рукоятки клинков сцепились. Караваджо присел и снизу нанес Рануччо удар кулаком в горло и одновременно пнул ногой в колено.
Силач пошатнулся. Художник схватил Рануччо за правую руку и освободил свой клинок. «Неужели сейчас я и вправду стану убийцей – не только для злых языков?»
И тут он полетел на землю. Не иначе, конь лягнул его в висок – такой силы был удар. Поднявшись на колени, Караваджо вслепую замахал шпагой, чтобы противник не поймал его врасплох.
Кто-то схватил его за шиворот, и он услышал голос Онорио:
– Микеле, это я.
Чуть проморгавшись, Караваджо узнал стоящего перед ним мужчину – это был старший брат Рануччо, солдат Джованни-Франческо. «Наверное, вот кто помешал мне нанести coup de grace[9], – догадался он. – Не дал прикончить мерзавца». Караваджо почувствовал себя как узник, отпущенный с галер. Убийцей он не стал.
Микеле с трудом поднялся на ноги. В глазах у него двоилось, в висках стучал молот. Онорио повел его к воротам.
Рануччо тяжело оперся на плечо брата.
– Еще увидимся, мазила, – проговорил он, едва ворочая языком.
