Рене Баржавель - В глубь времен
— ПАЙКАН!
Выкрикнув это имя, она приподнялась на своей кровати, голая, дикая, прекрасная и напряженная, как загнанное животное.
Медсестры и Симон попытались удержать ее. Она ускользнула от их рук, вскочила на кровать, вопя: "ПАЙКАН!.." — и побежала к двери, прорываясь сквозь врачей. Забрек, который попытался связать ее, получил удар локтем в лицо и бросил ее, отхаркивая кровь; Гувер был отброшен в угол; Фостер, который протянул к ней руки, получил такой сильный удар, что ему показалось, сломана кость. Она открыла дверь и выбежала.
Журналисты, которые следили за этой сценой на экране в конференц-зале, выскочили на проспект Амундсена. Они увидели, что дверь в медпункт резко открылась, и Элеа побежала, как сумасшедшая, как антилопа, за которой гонится лев. Она мчалась прямо на них. Они загородили ей проход.
Она подбежала, даже не видя их. Она выкрикивала слово, которое они не понимали. Со всех сторон послышались двойные лазерные вспышки фотоаппаратов. Элеа прошла сквозь них, опрокинув троих мужчин. Она бежала к выходу и достигла его раньше, чем ее догнали, в тот момент, когда открылась дверь на колесиках, чтобы дать проезд платформе с питанием, которую вез шофер, закутанный с головы до ног в теплую одежду.
Снаружи была белая буря, ветер дул со скоростью двести километров в час. Сумасшедшая в своем отчаянии, слепая, голая, она пробивалась сквозь ветер. Ветер трепал ее тело, воя от радости, приподнял ее и понес в своих ледяных лапах к смерти. Она отбивалась, снова вставала на ноги, била ветер кулаками и головой, прорезала его своей грудью, воя громче, чем он. Буря ворвалась в ее рот и заглушила крик в ее горле.
Она упала.
Через секунду ее подняли и понесли.
— Я же вас предупреждал, — сказал Лебо Симону с суровостью, несколько смягченной удовлетворением от собственной правоты.
Симон, насупившись, смотрел, как медсестры кружили над Элеа, лежащей без сознания. Он прошептал: "Пайкан…"
— Она, должно быть, влюблена, — сказала Леонова.
— В человека, которого она покинула девятьсот тысяч лет тому назад!.. — усмехнулся Гувер.
— Она покинула его вчера… — возразил Симон. — У сна нет длительности… И в течение этой короткой ночи между ними выросла вечность.
— Несчастная… — прошептала Леонова.
— Я не мог этого знать, — тихо сказал Симон.
— Мой маленький, — назидательно произнес Лебо, — в медицине то, что не знаешь, нужно предполагать…
* * *
Я это знал.
Я смотрел на твои губы. Я видел, как они дрожали от любви, когда произносили его имя.
Тогда я захотел разлучить тебя с ним, сейчас же, немедленно, жестоко, чтобы ты знала, что все кончено, что ничего не дошло из глубины времен, что от него больше ничего не осталось, даже пылинки, переносящейся на тысячи километров ветрами и бурями, ничего ни от него, ни от всего остального, больше ничего от ничего… Чтобы твои воспоминания были вырваны из пустоты. Из небытия. Чтобы за тобой не осталось ничего, кроме темноты. Чтобы весь свет, вся надежда, вся жизнь твоя были здесь, в нас нынешних, с нами.
Я ударил топором за твоей спиной.
Я сделал тебе больно.
Но ты первая, произнося его имя, ты первая разбила мое сердце.
* * *
Врачи ожидали по меньшей мере пневмонию или обморожение. Но с ней ничего не случилось. Ни кашля, ни температуры, ни малейшего покраснения на коже. Когда она пришла в сознание, стало ясно, что она пережила шок и превозмогла свою боль. Лицо ее оставалось полностью безразличным, похожим на то, которое появляется у приговоренного к пожизненному заключению в тот момент, когда он входит в камеру и знает, что уже никогда отсюда не выйдет. Элеа знала, что ей сказали правду. Однако она хотела иметь доказательства. Она попросила прочесть ей доклад экспедиции. Но как только медсестра начала читать, она сделала жест рукой, чтобы отодвинуть ее и позвала: "Симон…"
Симона не было в комнате.
После жестокого вмешательства, которое чуть было не закончилось трагично, его пребывание рядом с ней расценили как опасное, реаниматоры запретили ему заниматься Элеа.
— Симон… Симон… — повторяла Элеа. Она искала его глазами по всей комнате.
С тех пор, как Элеа открыла глаза, она всегда видела его рядом с собой, привыкла к его лицу, его голосу, его осторожным жестам. И именно он сказал ей правду. В этом неизвестном мире, в конце страшного путешествия, он стал привычной поддержкой для нее в трудную минуту.
— Симон…
— Я думаю, что было бы лучше сходить за ним, — сказал Маисов.
Симон пришел и начал читать. Потом отбросил бумаги и рассказал. Когда он дошел до того момента, как была обнаружена пара замороженных человеческих существ, она жестом прервала его и сказала:
— Я — Элеа, он — Кобан. Он самый известный ученый Гондавы. Он знает все. Гондава — это наша страна.
На какое-то мгновение она замолчала и потом добавила так тихо, что Переводчику едва удалось услышать:
— Я бы хотела умереть в Гондаве…
* * *
Во время обморока Элеа Гувер без тени сомнения принялся манипулировать питающей машиной. Как и все, кто следил на экране за его действиями, он сгорал от любопытства узнать, из какого сырья она производила эти маленькие питательные шарики, которые в течение какой-то четверти часа дали полумертвой Элеа столько силы, что она смогла разбросать дюжину мужчин и пробиться сквозь бурю.
На гладкой поверхности сферы и цилиндра не оказалось ничего, похожего на розетку, на пульт управления, кроме одной-едннственной белой кнопки на вершине сферы.
Глаза Леоновой наполнились ужасом, когда Гувер нажал кнопку, повернул вправо, влево, вытащил наверх, повернул вправо, влево…
…И произошло то, на что он надеялся: крышка полусферы приподнялась вместе с кнопкой, обнажая внутренности машины.
Установленная на миниатюрном столике, она раскрыла свои тайны перед глазами всех собравшихся в этой комнате и от этого стала еще более таинственной: внутри полусферу занимал непонятный механизм, который не был похож ни на механическую., ни на электронную конструкцию, зато наводил на мысль о металлическом макете нервной системы. Ни малейшей возможности поместить какое бы то ни было сырье, будь оно в кусочках, в семенах, в виде газа или жидкости. Гувер приподнял машину, потряс ее, осмотрел ее со всех сторон, подставил под лампу, свет от которой играл на тончайшей сети золота и стали, передал ее Леоновой и Рошфу, которые, в свою очередь, осмотрели ее, как только можно было осмотреть открытый материальный предмет. Ни следа минеральных солей, сахара, черного перца или костей. Вопреки логике эта машина производила элементы из… н и ч е г о…
