Рене Баржавель - В глубь времен
Машина для питания. Но, может быть, это машина и для выздоровления?
Ученых обуревало нетерпение. Два образца древней цивилизации, действие которых они уже видели: оружие и питающая машина, сумасшедшим образом возбуждали их воображение. Они горели желанием задать вопросы Элеа и открыть эту машину, которая, по крайней мере, не была опасной.
Газетчики были счастливы. После смерти Ионеску, из которой они сделали сенсацию, снова не менее невероятная информация, и на этот раз оптимистическая. Всегда неожиданное, белое после черного — эта экспедиция была поистине Эльдорадо для журналиста.
Наконец Элеа отодвинула от себя машину и посмотрела на всех, кто ее окружал. Она сделала усилие, чтобы заговорить. Ее едва было слышно, но каждый услышал ее слова на своем языке:
— Вы меня понимаете?
— Да…
Все кивали головами, да, да, да, они понимали…
— Кто вы?
— Друзья, — ответил Симон.
Но Леонова не могла больше сдерживаться. Она думала о всеобщем распространении питающих машин среди бедных народов, голодных детей и чуть ли не скороговоркой выпалила: "Как она работает? Что вы туда кладете?"
Элеа, казалось, не поняла или расценила эти вопросы как детское гу-гу-гу. Она продолжала свою мысль и, не отрывая взгляда от Симона, спросила:
— Нас должно было быть двое в Убежище. Я была одна?
— Нет, — ответил Симон, — вас было двое — вы и мужчина.
— Где он? Он умер?
— Нет. Его еще не реанимировали. Мы начали с вас.
Она замолчала на какое-то мгновение. Казалось, что эта новость, вместо того чтобы обрадовать, непонятно почему озадачила ее.
Она глубоко вздохнула и произнесла: "Он — это Кобан. Я — это Элеа". И снова спросила: "Вы… кто вы?"
И снова Симон не нашел ничего лучшего, как ответить: "Мы друзья…"
— Откуда вы?
— Со всего мира…
Это, казалось, ее озадачило.
— Со всего мира? Я не понимаю. Вы из Гондавы?
— Нет.
— Из Енисора?
— Нет.
— Так откуда вы?
— Я из Франции, она из России, он из Америки, он из Франции, он из Голландии, он…
— Я не понимаю… Разве сейчас Мир?
— Хм… — произнес Гувер.
— Нет! — сказала Леонова. — Империалисты…
— Замолчите! — приказал Симон.
— Мы вынуждены, — начал Гувер, — защищаться от…
— Уйдите! — сказал Симон. — Выйдите все! Оставьте нас.
Гувер покраснел.
— Мы глупы… Извините нас, но я остаюсь…
Симон повернулся к Элеа:
— То, что они сказали, ничего не значит. Да, сейчас Мир… Мы живем в Мире. Вы тоже в Мире. Вам нечего бояться…
Она издала глубокий вздох облегчения. Но было видно, как она боязливо задала следующий вопрос: "У вас есть новости… новости из Больших Убежищ? Они продержались?"
— Мы не знаем. У нас нет новостей, — ответил Симон.
Она внимательно посмотрела на него, чтобы быть уверенной, что он не лжет. И Симон понял, что он никогда не сможет ей сказать ничего, кроме правды.
Элеа произнесла один слог, потом остановилась. Она хотела задать вопрос, но не решалась, потому что боялась получить ответ.
Она обвела глазами всех присутствующих и наконец, вновь обернувшись к Симону, очень мягко спросила:
— Пайкан?
Короткое молчание, щелчок, и нейтральный голос Переводчика — который не был голосом ни женщины, ни мужчины — заговорил на семнадцати языках на семнадцати каналах: "Слово "Пайкан" не фигурирует в словаре и не отвечает никакой логической возможности неологизма. Я позволю себе предположить, что речь идет об имени".
Она тоже услышала это объяснение на своем языке.
— Конечно, это имя, — подтвердила Элеа. — Где он? Вы знаете что-либо о нем?
Симон озабоченно посмотрел на нее:
— Мы о нем ничего не знаем… Как вы думаете, сколько вы спали?
— Несколько дней? — в голосе Элеа звучало беспокойство. Она снова обвела взглядом помещение и людей, которые ее окружали, и ощутила страх, как сразу после своего пробуждения. Кошмарный сон. Она не могла даже представить себе невероятного объяснения, пыталась зацепиться за возможное.
— Сколько я спала?.. Недели?.. Месяцы?..
Нейтральный голос Переводчика снова вмешался: "Здесь я перевожу приблизительно. Кроме понятия дня и года, все измерения времени, которые были мне даны, полностью отличаются от современных. Они также различаются у мужчин и у женщин, в математических формулах и в повседневной жизни, различаются в зависимости от времени года и от состояния бодрствования или сна".
— Больше… — сказал Симон. — Гораздо больше… Вы спали в течение…
— Осторожно, Симон! — воскликнул Лебо.
Симон размышлял несколько секунд, глядя на Элеа. Потом он повернулся к Лебо: "Вы так думаете?"
— Я боюсь… — сказал Лебо.
Элеа испуганно повторила вопрос:
— Сколько я проспала?.. Вы понимаете мой вопрос?.. Я хотела бы знать, сколько времени я спала… Я хотела бы знать…
— Мы вас понимаем, — успокоил Симон.
Она замолчала.
— Вы спали…
Лебо снова прервал его: "Я не согласен!"
Он прикрыл рукой микрофон, чтобы его слова не дошли до Переводчика, а их перевод до ушей Элеа:
— Вы повергнете ее в ужасный шок. Лучше было бы сказать ей позже…
Симон был чернее тучи. Он упрямо насупил брови.
— А я не против шокотерапии, — заявил он, тоже прикрывая микрофон рукой. — В психотерапии предпочитают шок, который очищает, лжи, которая отравляет. И я полагаю, что сейчас она достаточно сильна…
— Я хотела бы знать… — настойчиво повторила Элеа.
Симон повернулся к ней и жестко произнес:
— Вы спали в течение девятисот тысяч лет.
Она с огромным недоумением посмотрела на него. Симон не дал ей времени на размышления:
— Это может показаться вам невероятным. Нам тоже. Однако это правда. Медсестра прочтет вам доклад нашей экспедиции, которая нашла вас в недрах замерзшего континента, и доклады лабораторий, которые различными методами исследовали продолжительность вашего пребывания там.
Он произносил это бесстрастным, менторским, жестким тоном, а голос Переводчика был все же успокаивающим, но таким же бесстрастным.
— Это количество времени не поддается никакому сравнению с длительностью жизни человека и даже цивилизации. От мира, в котором вы жили, не осталось ничего. Даже воспоминания. Как будто бы вас перевезли в другую точку Вселенной. Вы должны осознать эту мысль, этот факт и принять мир, в котором вы проснулись и где у вас только друзья…
Но она больше не слышала его. Она как бы отгородилась. Отгородилась от голоса, льющегося в ее ухо, от лица, которое говорило, от всех лиц, которые на нее смотрели, от всего мира, который встречал ее. Все это отходило в сторону, стиралось, исчезало. Осталась одна ошеломляющая уверенность — поскольку она знала, что ей не лгали — уверенность в огромной пропасти, куда она была брошена, вдали от ВСЕГО, что было ее жизнью. Вдали от…
