Чарльз Ю - Как выжить в НФ-вселенной
Моя мама, невысокая, плотная женщина — та мама, которую я знал, настоящая моя мама — умела любить, как никто другой, безоглядно, ни в малой степени не скрывая своей любви и не стыдясь ее. Я подрастерял способность к смущению за время своей одинокой жизни внутри МВ-31, но у мамы ее вовсе никогда не было. Она не стеснялась требовать ответных чувств открыто, во весь свой громкий, протяжный, резковатый голос, с бесконечно и трогательно неиссякаемой жаждой. С каким-то безрассудством она раскрывалась вся, целиком, так что и злишься на нее, и на себя злишься, что не можешь своей злости подавить, и все же, глубоко под всем этим, не можешь не любить ее в ответ. Она не была самой лучшей на свете, самой щедрой, самой доброй, самой понимающей, самой мудрой. Она была ревнива, импульсивна, вспыльчива. Сколько я себя помню, ее всегда мучила депрессия, она не могла избавиться от нее с одиннадцатилетнего возраста, когда ее мать, моя бабушка, родила мертвого ребенка, дала начало жизни, в тот же миг закончившейся, не длившейся ни секунды, оставившей по себе лишь крохотное надгробие с двумя одинаковыми датами. Два дня спустя умерла и сама бабушка, в медицинском смысле от родовых осложнений, но на самом деле от горя. Горе передалось и матери, и она так никогда и не оправилась от него до конца. Но все же отца она любила всем сердцем, без остатка. Фраза, конечно, бессмысленная, но именно так оно и было. В этой любви участвовало только сердце — не разум, не слова, не мысли, не эмоции — ничто другое из того, в чем заключается, выражается, воплощается обычно любовь и подобные ей чувства. Любовь матери шла из сердца и не более зависела от ее воли, чем притяжение Земли, течение времени или законы развития НФ-сюжета.
Поднявшись с колен, мать ставит курительные палочки в большую керамическую урну, наполненную пеплом от тысяч, миллионов, сотен миллионов уже сгоревших — собранный вместе, ставший осязаемым прах минувшего. Сандаловая щепка втыкается в холмик мелкого, как тальк, серого порошка и мягко входит в него, оставаясь стоять строго вертикально. На секунду женщина задерживает взгляд на исчезающе тонком силуэте, устремленном вверх. Это та ось, что соединяет небо и землю, канал, по которому возносятся молитвы, предмет и действие одновременно, материя, на глазах распадающаяся на видимые и невидимые элементы, рассыпающаяся пеплом, развеивающаяся жаром и дымом, растворяющаяся в пустоте зала. Палочка постепенно становится тем, что удерживает ее саму в вертикальном положении и не даст упасть другим, тем, что будут после нее. Ни одной из них не устоять самой по себе, и, только опираясь на все предыдущие, могут они сыграть назначенную им роль, подобно тому как настоящее держится на прошедшем, которым, в свою очередь, оборачивается уже в следующий миг. Тлея, палочка пропускает сквозь себя, высвобождает вложенные в нее надежды и чаяния — она только проводник, средство доставки — и расходится в воздухе, оставляя по себе лишь запах, чуть видную дымную пелену и ускользающие частички воспоминаний, и в то же время становится воздухом, тем самым воздухом, что позволяет другим, следующим, нынешним гореть и сгорать, мало-помалу обращаясь в ничто.
Женщина поворачивается ко мне, и я вижу перед собой точную копию своей матери, и все же это не она. Она — Та, Какой Мама Должна Была Бы Стать. Не та, кем она могла бы стать — тогда она бы чуть отличалась от той, которую знал я, к тому же для любого человека таких вариантов существует множество, возможно, даже бесчисленное множество. А женщина, стоящая передо мной — одна, единственная в своем роде Женщина, Которой Мама Стала Бы, Если Бы Не. Я нашел ее. Искал отца, а нашел эту женщину. Из системы обычных временных координат меня вынесло в сослагательное наклонение.
Она смотрит на меня без улыбки, вообще без каких-либо эмоций. Передо мной словно чистая идея, платоновский совершенный образ моей матери, и я вдруг чувствую неимоверную злость. Кто это все придумал? Кто посмел решить, что моя мать, такая, как на самом деле, настоящая моя мать — не лучшее свое воплощение? Лицо женщины выражает полную гармонию, оно спокойно и безмятежно, как недвижимая прохладная гладь вод. Как и моя мать, она исповедует буддизм, но, в отличие от нее, постигла все его практики. Бесчисленные часы проведя в медитации и познав высшую мудрость, она освободилась от мыслей, вышла за пределы своей коробки, за пределы зацикленной петли сознания с ее подъемами и спадами, страстями и страхами, пожизненными горем и тоской. Сделалась чем-то вроде бодхисатвы, обрела душевный мир, к которому всегда так стремилась моя настоящая мама — если бы только внутренний ее свет мог вырваться наружу, она тоже могла бы стать такой.
Но передо мной не она, эта женщина мне чужая. Мы не должны были встретиться — ни в одной из реальностей, ни при каком, самом маловероятном стечении обстоятельств. Ее просто не существует.
— Мы знакомы? — произносит она.
Мама.
Нет, не она.
Звенит колокольчик.
Дин-нь.
Я вдруг вспоминаю, где я видел раньше те туфли. Это туфли отца. Значит, он здесь? Сюда он стремился, сюда должна была доставить его машина, над которой проводил он дни, недели, годы?
Здесь нет часов, потому что нет времени. Ему нет места в этом зале, в этом храме. Моя мать там, на НФ-Земле, сама выбрала постоянное движение внутри хронопетли; Женщина, Которой Мама Должна Была Бы Стать, напротив, всегда остается в неизменном сейчас, в вечном никогда, которое наполняет ее обитель безвременья.
До сих пор зал был совершенно неподвижен, но сейчас у меня такое впечатление, что он начинает кружиться и подрагивать. Что здесь такое на самом деле? Где я — вправду в каком-то помещении или внутри чего-то, сконструированного моим отцом? Реальность это или только представление о ней?
Женщина оборачивается ко мне. Она выглядит уже не столь умиротворенной.
— Как ты попал сюда? — спрашивает она, и мне вдруг становится страшно — настолько, насколько может стать страшно от вида шестидесятилетней женщины, неотличимо похожей на твою мать. Из-под застывшей маски блаженной умиротворенности, кажущейся теперь зловещей, на меня смотрят безжизненные глаза вечной узницы, не реального человека, а только его мертвого образа.
— Скажи мне только, — прошу я, — он здесь?
— Был. Давно.
— Куда он отправился?
— Не знаю. Знаю только, что он не добился того, чего искал. Он думал, что ищет меня, и все время извинялся, снова и снова, что все не так, как он думал, и что ему нужно идти.
Ее черты неуловимо смягчаются, хотя, казалось, ни один мускул не двинулся у нее на лице. Ничего зловещего не остается в ней, одно только одиночество.
