Чарльз Ю - Как выжить в НФ-вселенной
Вообще, может, так и задумано, чтобы я сразу перескочил в финал, пропустив всю тягомотину посередине? В конце концов, кто автор этого всего — чем бы оно ни было? По словам будущего я, текст создан мной, так что автор — я. Автор и единственный читатель.
Я хочу знать, чем все закончится. Хочу знать, смогу ли я когда-нибудь выбраться отсюда. Хочу знать, увижу ли снова своего отца. Увижу ли маму. Не может же быть, чтобы так все и шло, а потом — просто конец. Я хочу знать.
«Не стоит делать этого», — говорит МИВВИ.
«Не стоит», — подтверждает УДАВ.
Я жму «Перейти к последней странице».
19
Не стоило делать этого. Стенки МВ-31 тут же начинают несильно, но все же вполне заметно вибрировать. Нажимаю кнопку у люка и после декомпрессии отворяю его. И вижу вот что:
[эта страница оставлена незаполненной намеренно]
Теперь дрожит уже вся капсула, сперва слабо, потом она начинает буквально ходить ходуном, как неотбалансированная центрифуга. Мигают огоньки индикаторов. МИВВИ сообщает нейтральным, но все же слегка озабоченным тоном, что заданный мною маршрут не может быть вычислен.
О чем я только думал?! Ведь, если уж так, по-честному, я не знаю даже толком, что бы от этого изменилось, как бы я изменил себя. Ну перепрыгну я сразу к концу, а дальше? Что, я уже на следующий день стану другим человеком, полностью пересмотрю свою жизнь? На какое чудо я рассчитываю, выбравшись из колеи, вырвавшись из цикла? Что я могу сделать, чтобы этот следующий день так уж отличался от всех предыдущих? А ведь за ним будет еще день, и еще один, и еще, и еще.
Капсула трясется, как в припадке. В голосе МИВВИ некоторая озабоченность сменяется легкой тревогой. Что ж я такого наделал? Черт, вот я идиот! Это же элементарщина, базовый курс: из-за переполнения анализирующего алгоритма УДАВа закоротило логическую цепь между ним и МИВВИ. Ну почему до меня не дошло чуть раньше!
Вибрация, до сих пор относительно небольшая по амплитуде и неустойчивая, нарастает. Кажется, достигнута резонансная частота — все начинает дребезжать, декогерент-модуль вырывается из ослабших креплений и обрушивается на пол, все электронные потроха наружу, в неприкрытой вещественной наготе, голая физическая реальность ирреального. Торчат провода и диоды генератора хаотичности, который вот-вот затопит избыточностью данных целой Вселенной, данностью Вселенной, странностью всех Вселенных — возможных, должных, если-б-не-вон-тожных и даже тех крошечных скрытых мирков, что воспринимаются только сверхвысокочувствительными приемниками, настроенными специально на их восприятие.
И дальше — темнота.
20
Прихожу в себя. Я в огромном буддийском храме, перед входом в главный зал. В прохладном воздухе разлит аромат благовоний. Внутри царит полумрак. Слабый свет, проникающий снаружи сквозь щели под и между створками врат, в этом священном месте кажется излишним. Часов здесь тоже нет, ни одних.
Главный зал отделен невысокими перилами с проходом в середине, по обе стороны от которого оставленная прихожанами обувь. Всовываю ноги в тесные синие шлепанцы, приятно холодящие пальцы и внешние края стопы. Среди всего многообразия замечаю поношенные строгие мужские туфли коричневого цвета, которые выглядят смутно знакомыми.
Замираю на границе огромного прямоугольника зала, у края темно-красного ковра, расстилающегося вперед и в стороны чуть ли не на милю. На другом конце сидят на постаментах три статуи Будды. Они смотрят куда-то поверх моей головы, в бесконечность. Не смотрят — созерцают.
Слева и справа двери в боковые залы, отведенные второстепенным буддам, у каждого из которых своя специальность: будда Семейной гармонии, будда Безопасного пути, будда Вечной памяти. Кроме трех статуй далеко впереди, ряда изваяний поменьше у их подножия и немногочисленных изображений по стенам, ничего материального в зале больше нет. Мягкий ковер с длинным ворсом, в котором полутонешь-полуплывешь, а надеваемая специально храмовая обувь только усиливает ощущение — ни к чему не прикасаясь, ты в то же время полностью погружаешься в атмосферу храма, она обволакивает тебя со всех сторон, ты, твоя личность, твоя душа словно растворяется в прозрачной беспримесной пустоте, все вбирающей в себя и все в себе заключающей, в невесомом ничто, которое не газ, не жидкость и не твердое тело, но все три вместе. Будто горящая палочка благовоний, ты развеиваешься дымом, постепенно становясь частью этого пространства. Мысли, всегда затуманенные, смешивающиеся, сбивающиеся в кучу, ни на миг не задерживающиеся на чем-то одном, нетерпеливые, напирающие, налезающие одна на другую, сменяющие друг друга в какой-то лихорадочной спешке (я только теперь понимаю, что до сих пор существовал в каком-то постоянном форс-мажоре, как будто выработанный миллионами лет эволюции инстинкт «дерись или беги» вышел из-под контроля, и каждый божий день, с утра до вечера, проходит для меня в состоянии легкой, но никогда не прекращающейся паники), так вот теперь суетливые, обрывочные мысли мои понемногу уходят куда-то, раскрывая истинную свою сущность: все они были одной и той же мыслью, прокручиваемой снова и снова. И тут же весь этот бессодержательный поток, лишь притворявшийся мыслями, пустые мемы, паразитная информация, внезапные всплески нейронной активности — весь этот белый шум в моем мозгу полностью пропадает.
Наступает тишина, какой я еще никогда не знал. Густая, почти материальная, она наполняет мою голову вязким, тягучим гелем. Желание есть страдание. Простое уравнение, броская фраза. Но если его перевернуть, получится нечто куда более запутанное: страдание есть желание. Ведь нигде не говорится, что связь между ними односторонняя, что желание — причина, а страдание — следствие, что желание ведет к страданию. Нет, желание само по себе есть страдание, а значит, страдание само по себе есть желание, наше желание. Диннь — слышу я колокольчик. Я оглядываюсь по сторонам, но не замечаю никого, кто мог бы позвонить в него, ни монаха, ни монахини. Колокольчик звонит сам по себе. Диннь. Диннь. Диннь. Звук, ровный, размеренный, очистительной волной проходит сквозь пространство храма, стирая загрязнившие его мысли, мои мысли, и они уходят. Прямо перед собой — и почему-то я ничуть не удивляюсь этому — я вижу маму или, по крайней мере, какое-то из ее отражений. Она стоит на коленях чуть в стороне от центра зала, замерев в легком поклоне, обе руки подняты ко лбу, в каждой, сжимаемые за кончики указательным и средним пальцами, курящиеся палочки благовоний.
Моя мама, невысокая, плотная женщина — та мама, которую я знал, настоящая моя мама — умела любить, как никто другой, безоглядно, ни в малой степени не скрывая своей любви и не стыдясь ее. Я подрастерял способность к смущению за время своей одинокой жизни внутри МВ-31, но у мамы ее вовсе никогда не было. Она не стеснялась требовать ответных чувств открыто, во весь свой громкий, протяжный, резковатый голос, с бесконечно и трогательно неиссякаемой жаждой. С каким-то безрассудством она раскрывалась вся, целиком, так что и злишься на нее, и на себя злишься, что не можешь своей злости подавить, и все же, глубоко под всем этим, не можешь не любить ее в ответ. Она не была самой лучшей на свете, самой щедрой, самой доброй, самой понимающей, самой мудрой. Она была ревнива, импульсивна, вспыльчива. Сколько я себя помню, ее всегда мучила депрессия, она не могла избавиться от нее с одиннадцатилетнего возраста, когда ее мать, моя бабушка, родила мертвого ребенка, дала начало жизни, в тот же миг закончившейся, не длившейся ни секунды, оставившей по себе лишь крохотное надгробие с двумя одинаковыми датами. Два дня спустя умерла и сама бабушка, в медицинском смысле от родовых осложнений, но на самом деле от горя. Горе передалось и матери, и она так никогда и не оправилась от него до конца. Но все же отца она любила всем сердцем, без остатка. Фраза, конечно, бессмысленная, но именно так оно и было. В этой любви участвовало только сердце — не разум, не слова, не мысли, не эмоции — ничто другое из того, в чем заключается, выражается, воплощается обычно любовь и подобные ей чувства. Любовь матери шла из сердца и не более зависела от ее воли, чем притяжение Земли, течение времени или законы развития НФ-сюжета.
