Евгений Пинаев - Поиск-88: Приключения. Фантастика
— Отправляй!
На фрегате (к этому времени он сблизился с крейсером на предельно безопасную дистанцию) втугую выбрали фал и трос, и тогда Владимир толкнулся пятками. Блочок взвизгнул, петля качнулась — человек скользнул за борт, промчался над гребнями волн, миг — и завис между кораблями. Даже ног не замочил: на фрегате четко фиксировали трос. «Ловкие ребята у этого О’Греди... Чистый экспресс!» — успел подумать Владимир, но тут же и мысли и он сам полетели кувырком, с маху обрушились в тусклую, словно олово, ледяную воду. Плащ держал, вздувшись пузырем, и это как-то помогло собраться с мыслями, которые продолжали «кувыркаться». Что произошло?! Во всяком случае, виновен не О’Греди. Рывок был таким, словно бы крейсер врубил полный ход. Очевидно, сыграли боевую тревогу. Да-да, скорее всего... Оттого рванул и дзинькнул гитарно трос, швырнул, как пружина в головокружительное сальто, едва не сломавшее шею и спину. И все на свете. Или... Если бы на фрегате не сбросили трос (а «Черуэлл» и сам стремительно набирал скорость), он бы наверняка лопнул и... обрывок бы распластал «мистера Арлекина» надвое.
Первое, что бросилось в глаза, когда удалось высвободиться из петли и волочащегося сквозь водную толщу троса, — лохматый бурун фрегата и пляшущий на его поддавках спасательный плотик. Обычный, самый простенький, из жестяных труб-понтонов, соединенных сваркой в небольшой четырехугольник. Понимая, что сил не будет уже через минуту — все высосет ледяная вода, он бешеными саженками нагнал плот, взобрался-свалился внутрь и в отчаянии погрозил кулаком. Кому? Да всем. И кораблям, бравшим «Абердин» в кольцо и уходившим вместе с флагманом на зюйд, и морю, и небу. Небу — в первую очередь: надо же — именно сейчас, именно в этот момент тревога!..
Как и в прошлый раз, когда лихие британцы сбросили с обломка «Заозерска», в воде не задержался — побыл всего ничего, но, как и тогда, начало саднить кожу на голове. Заныли корни волос и зубы. На плотике от ветра не укроешься — идеальное место, где можно в два счета околеть от осенней холодрыги. И весел не оказалось. Будь хотя бы одно — махал бы как проклятый, греб до испарины, до изнеможения, чтобы, как говорится, аж плотик раскалился и чтобы мигом просохла одежда. Что ж, придется согреваться другим способом... Он сбросил плащ, разделся догола. Спину обожгло, зуб не попадал на зуб, сводило лопатки и пальцы, но, вздрагивая и двигая с трудом непослушными пальцами, выжал каждую тряпку, торопливо, как мог, натянул влажную одежду и стал лупцевать себя по груди и бокам, мять-щипать руки-ноги, шею, живот — все подряд, лишь бы ощущать боль, знать, что тело живо и, кажется, будет жить. Слегка согревшись и передохнув, проделал эту же процедуру и во второй раз, и в третий, и в четвертый. И лишь теперь, запыхавшись и обессилев, закутался с головой в плащ и начал соображать что к чему.
Неужели о нем з а б у д у т? Коммодор, скорее всего, так и поступит — обмылок банный, аристократ зачуханный: что ему какой-то плебей-капитанишка, к тому же не британский подданный — славянин! Да, но фрегат... Должен вернуться. Должен! Они же сбросили плотик. Значит, нужно продержаться ночь. Впрочем, и день еще не закончился.
И снова стащил плащ, и снова принялся терзать свое тело. Щипки и тумаки не только согревали, но и отвлекали-успокаивали: нервы что-то начали пошаливать после стольких событий. Только один раз в течение, пожалуй, часа Владимир оторвался от своего занятия. Встрепенулся и замер, услышав далекий грохот пушек. Потом все стихло, наползли сумерки, и вскоре тьма поглотила даже ближние гребни; остались плеск да изнуряющие взлеты и падения, бесконечная качка в жестяном бублике.
Снова навалился и стал одолевать холод.
Снова пришлось елозить по днищу и заниматься, как он теперь называл свою возню, «нанайской борьбой». Тогда и ударился пребольно чашечкой колена о какой-то выступ. Ощупав, обозвал себя распоследними словами: он, капитан и опытный моряк, не подумал, не вспомнил про аварийный запас. Это же крышка отсека!
Кругляш подался легко: резьба смазана густо, по-хозяйски. Запустив руку, выгреб под ноги кучу напарафиненных свертков. И не шоколад, не галеты привели в восторг Арлекина — бутыль второсортного виски объемом наверняка больше кварты. Ага, вот — черным по белому: две пинты. Это же литр спирта, ежели считать в наших градусах. Вот удружили союзники!
Он запихал обратно ракеты (пульнешь, а вынырнет немецкая подлодка!), блестящий отражатель-гелиограф и прочую мелочь. Оставил только нож. После чего хватил из бутылки добрый глоток и набил рот шоколадом. Прожевал сладкую кашицу, плеснул виски в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Вскоре массаж подействовал.
Носки, гревшиеся на животе, высохли, и это было хорошо: сапоги-бахилы утопли, а ноги в сухих носках можно было спрятать в шалашике из непроницаемого ветру чуда-плаща. Для этого пришлось застегнуть верхнюю пуговицу, подвязать к ней шнуры капюшона и накинуть на голову непромокаемый конус. Сыровато было в «шалаше» и достаточно паскудно, но капитан плотика принялся вновь растирать руки, бока, грудь и ноги; мял тело до тех пор, что запылали жаром даже ступни. После этого «кеп» снова приложился к бутылке и вдруг вспомнил, к а к о й сегодня день! Адес-са-мама, синий океан...
Сегодня ему стукнуло ровно три десятка!
Тридцать лет. Событие. Круглая дата. Неординарная. А главное, в этой лохани он снова, как в колыбели, вот только качает новорожденного не ласковая мама — холодные руки войны и эти волны, что громоздятся вокруг, застилают мир, Красотулю, замыкают в одиночестве без руля и без ветрил, у черта на куличках, посреди океана-моря, где он, назло этим самым обстоятельствам и вам, коммодор Маскем, отметит круглую дату, елико возможно легко и весело, к тому же в обществе одного приятного человека.
Вот — фонарик. Это — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, передернем фильтр на синий свет и подмигнем зеркалу: «Здравствуйте, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, и на душе лягушки квакают. Но ты крепись. Я, мил друг, всегда с тобой. Так сказать, на земле, в небесах и на море, слышишь? Твое здоровье, приятель!»
Надо же — день рождения!.. И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если от глаз союзников? Хотя... Ладно! Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни об Арлекине, и он выплывет, доберется до дома!..»
Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался гелиографу и прикладывался к бутыли. Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — высокое небо вызвездило, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином) выпил за звезды — верных подруг судоводителей, всех, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов, а от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же, в одиночку, болтались среди волн.
