Вашингтон Ирвинг - Назад в будущее. Истории о путешествиях во времени (сборник)
– Что же делать?
– Дайте мне подумать… Ничего мне не приходит на ум. По правде сказать, здесь помочь может только практика. Вот как раз подходящее место: корни и камни, есть на чем испортить себе походку. Никто нам тут не помешает – кругом поле и всего одна хижина, да и то так далеко, что оттуда не видно. Сойдите, пожалуйста, с дороги, государь, и мы посвятим этот день дрессировке.
Подрессировав его немного, я сказал:
– А теперь вообразите себе, государь, что мы подходим к двери той хижины и нас встречает вся семья. Прошу вас, как вы обратитесь к главе дома?
Король выпрямился, словно памятник, и с ледяной суровостью произнес:
– Мужик, принеси мне кресло. И подай мне чего-нибудь поесть.
– Ах, ваше величество, не так.
– Чем же не так?
– Эти люди не называют друг друга мужиками.
– Не называют?
– Их так называют только те, кто выше.
– Ну так я попробую еще раз. Я скажу: крепостной.
– Нет, нет. Он, может быть, свободный человек.
– Ну хорошо, я назову его: добрый человек.
– Это подходит, ваше величество, но еще лучше было бы, если бы вы его назвали другом или братом.
– Братом! Такую грязь!
– Но ведь мы притворяемся, что мы такая же грязь, как и он.
– Ты прав. Я скажу ему: брат, подай мне кресло и угости, чем можешь. Так хорошо?
– Не совсем, не вполне хорошо. Вы просите для себя одного, не для нас обоих; пищу для одного, кресло для одного.
Король посмотрел на меня удивленно – он был не очень сообразителен. Голова его работала медленно. Он мог усвоить новую мысль, но не сразу, а по зернышкам.
– Разве тебе тоже нужно кресло? Разве ты сел бы?
– Если бы я не сел, этот человек заметил бы, что мы только притворяемся равными, и притворяемся очень плохо.
– Ты говоришь справедливо! Как удивительна истина, в каком бы неожиданном виде она ни предстала перед нами. Он обязан принести кресла и пищу для обоих и подавать рукомойник и салфетки одному с такой же почтительностью, как другому.
– И все-таки остается еще одна деталь, которую нужно исправить. Он ничего не обязан приносить; мы сами войдем в хижину; там будет грязь и, вероятно, много противного, но мы войдем и сядем за стол вместе с его семьей, и будем есть, что подадут и как подадут, и держаться будем на равной ноге – если только хозяин не раб; а рукомойника и салфеток не будет вовсе, кто бы ни был хозяин, раб или свободный… Прошу вас, повелитель, пройдитесь еще раз. Так… это лучше… еще лучше; и все же не совсем хорошо. Ваши плечи не гнутся – они никогда не знали ноши менее благородной, чем железная кольчуга.
– Дай мне твой мешок. Я хочу узнать, что значит неблагородная ноша. Не вес ее сгибает плечи, а ее неблагородство; кольчуга тяжела, но благородна, и человек, носящий ее, остается прям… Нет, не спорь, не возражай. Дай мне мешок. Взвали его мне на спину.
Теперь, с мешком за плечами, король наконец совсем не был похож на короля. До конца упрямыми оказались только его плечи: они не гнулись, а если и гнулись, то совсем неестественно. Продолжая дрессировку, я направлял и исправлял его:
– Вообразите себе, что вы опутаны долгами, что вас мучат беспощадные кредиторы; вы безработный – ну, скажем, вы кузнец и вас выгнали со службы; ваша жена больна, а дети ваши плачут, потому что им хочется есть…
И так далее, и так далее. Я заставлял его изображать людей, страдающих от самых разных несчастий и притеснений. Но, господи, для него это были всего только слова, и если бы я свистел, а не говорил, мой свист тронул бы его не больше. Слова не значат для вас ничего, если вы не выстрадали сами того, что слова эти пытаются выразить. Бывают мудрецы, которые любят с видом знатоков потолковать о «рабочем классе» и утешают себя тем, что умственный труд куда тяжелее труда физического и по праву оплачивается много лучше. Они и вправду так думают, потому что испытали только умственный труд, а физического не знают. Но я испытал и умственный и физический; и за все деньги вселенной не согласился бы я тридцать дней подряд работать заступом; а любым умственным трудом, даже самым тяжелым, я охотно займусь почти даром – и буду доволен.
Глава XXIX
Оспа
Когда мы подошли к этой хижине, день уже клонился к вечеру. Возле хижины никого не было. Хлеб на поле был уже сжат, и притом сжат так чисто, что поле казалось голым. Заборы, сараи – все развалилось, все красноречиво говорило о бедности. Ни единой живой души поблизости. Безмолвие казалось жутким, как безмолвие смерти. Хижина была одноэтажная, соломенная крыша ее почернела от времени, висела лохмотьями.
Дверь была слегка приотворена. Мы к ней подкрались беззвучно – на носках и почти не дыша, – повинуясь какому-то смутному предчувствию. Король постучал. Мы подождали. Нет ответа. Он постучал еще раз. Нет ответа. Я осторожно отворил дверь и заглянул внутрь. Что-то шевельнулось в темноте; женщина поднялась с пола и уставилась на меня как во сне.
– Пощадите! – взмолилась она. – Все уже взято, ничего не осталось.
– Я ничего не собираюсь брать, бедная женщина.
– Ты не священник?
– Нет.
– Ты не из усадьбы лорда?
– Нет, я прохожий.
– Так ради Господа Бога, карающего невинных нищетой и смертью, беги отсюда! Это место проклято Богом и его церковью.
– Позволь мне войти и помочь тебе. Ты больна, ты в беде.
Глаза мои привыкли к сумраку и стали лучше видеть. Я видел ее запавшие глаза, устремленные на меня. Я видел страшную худобу ее тела.
– Говорю тебе, это место проклято церковью. Спаси себя, беги, чтобы кто-нибудь не заметил тебя здесь случайно и не донес.
– Ты обо мне не беспокойся, церковное проклятье меня не тревожит. Позволь мне помочь тебе.
– Так пусть же все добрые духи – если только они существуют – благословят тебя за эти слова! Мне бы только немного воды. Но нет, забудь, что я сказала, и беги, ибо тот, кто не страшится церкви, должен страшиться той болезни, от которой мы умираем. Оставь нас, отважный и добрый прохожий, и мы благословим тебя от всего сердца, если только могут благословлять те, на ком лежит проклятие.
Но прежде чем она договорила, я схватил деревянную чашку и побежал к ручью. До ручья было десять ярдов. Когда я вернулся, король был уже в хижине и отворял ставни, чтобы впустить свет и воздух. В хижине стоял тяжкий удушливый запах. Я поднес чашку к губам женщины. Она ухватилась за нее исхудалыми руками, похожими на птичьи когти. Как раз в это мгновение ставни распахнулись, и свет ударил ей прямо в лицо. Оспа!
Я подскочил к королю и зашептал ему на ухо:
