Вашингтон Ирвинг - Назад в будущее. Истории о путешествиях во времени (сборник)
– Никто этого не отрицает; смысл закона таков: что принадлежит лорду, то его, а что принадлежит мне, то тоже его.
Мы арендовали у него эту ферму, но землю он все-таки считал своей и делал на ней, что хотел. Недавно три его дерева оказались срубленными. Три наших взрослых сына испугались и сразу сообщили лорду о преступлении. Они там и остались, у его сиятельства в подземной темнице, – пусть гниют, пока не сознаются. А им не в чем сознаваться, они ни в чем не повинны, и, следовательно, приговор этот означает, что им придется сидеть там до смерти. Вы знаете, как это бывает. А теперь вот что случилось с нами: мужчине, женщине и двум девочкам пришлось убирать поле, которое вспахали и засеяли, кроме нас, еще трое взрослых мужчин, да еще отгонять днем и ночью голубей и разных зверей, которых не дай бог убить или обидеть. Пшеница лорда поспела в одно время с нашей; когда его колокол зазвонил и созвал нас убирать бесплатно жатву на его полях, он не согласился считать меня с дочками за трех моих заключенных сыновей, а только за двух; вышло, что одного не хватает, и мы за него ежедневно платили пеню. А тем временем наша собственная жатва пропадала, потому что некому было ее убирать; и священник и его сиятельство лорд наложили на нас пеню, потому что от нашего небрежения страдали и те доли жатвы, которые причитались им. В конце концов эти пени пожрали весь наш урожай, и они забрали его да заставили еще и собрать и увезти его, ничего нам не платя, не кормя нас, и мы умирали с голоду. Но худшее случилось тогда, когда я от голода, от тоски по сыновьям, от вида лохмотьев, в которые были одеты мой муж и мои маленькие дочки, от горя и отчаянья потеряла рассудок и возроптала на церковь и ее дела. Это было десять дней назад. Я заболела вот этой болезнью, и, когда поп пришел побранить меня за то, что я не смирилась перед карающей десницей Божьей, я стала ругать церковь. Он донес на меня. Я не отреклась от своих слов; и на мою голову, и на головы всех, кто был дорог мне, пало проклятие Рима. С тех пор нас все чуждаются, бегут от нас в ужасе. Никто не зашел в эту хижину узнать, живы ли мы или нет. Муж и дочери заболели. Тогда я заставила себя встать и ухаживать за ними. Есть они не просили, да у нас и не было никакой еды. Но вода была, и я давала им пить. Как они жадно пили! Как они благословляли воду! Но вчера все кончилось; силы мне изменили. Вчера я в последний раз видела мужа и младшую дочь. Я лежала тут одна все эти часы, все эти века и слушала, слушала, слушала, не услышу ли звук, который…
Она быстро взглянула на свою старшую дочь, затем вскрикнула: «О, милая!», и ослабевшими руками притянула к себе коченеющее тело. Она услышала стук смерти.
Глава XXX
Трагедия усадьбы
В полночь все кончилось, и мы сидели рядом с четырьмя трупами. Мы укрыли их теми тряпками, какие нам удалось найти, и ушли, затворив за собою дверь. Их дом должен был стать их могилой, ибо отлученных от церкви нельзя хоронить по христианскому обряду в освященной земле. Они были как псы, как дикие звери, как прокаженные, и ни одна душа, надеющаяся на вечную жизнь, не согласилась бы пожертвовать своей надеждой, войдя в соприкосновение с этими осужденными и отверженными.
Мы не успели отойти, как вдруг я услышал звук шагов по песку. Мое сердце забилось. Нельзя, чтобы видели, как мы выходим из этого дома. Я оттащил короля за полу, мы попятились и спрятались за углом хижины.
– Теперь мы в безопасности, – сказал я, – но чуть не попались. Если бы ночь была светлее, этот прохожий непременно увидел бы нас, он проходил так близко.
– Быть может, это вовсе не человек, а зверь?
– Возможно. Но человек это или зверь, а нам нужно постоять здесь и подождать, пока он уйдет.
– Тише! Он идет сюда.
Король был прав. Шаги приближались к нам, направляясь прямо к хижине. Очевидно, это зверь и нам нечего бояться. Я уже собирался идти, но король положил руку на мое плечо. Наступила тишина, потом кто-то чуть слышно постучал в дверь хижины. Я вздрогнул. Стук повторился, и мы услышали осторожный голос:
– Мама! Отец! Мы вышли на волю и принесли вам вести, от которых побледнеют ваши щеки, но развеселятся ваши сердца. Нельзя терять ни мгновения, нужно бежать! И… но отчего они не отвечают? Мама! Отец!
Я увлекал короля подальше от двери, шепча:
– Идем! Теперь мы можем выйти на дорогу.
Король медлил, не хотел уходить, но тут мы услышали, как дверь открылась, и поняли, что эти несчастные уже рядом со своими мертвецами.
– Идем, повелитель! Сейчас они зажгут свет, и то, что мы услышим, разобьет ваше сердце.
Он больше не колебался. Едва мы вышли на дорогу, я побежал, и король, забыв о своем сане, побежал тоже. Мне тяжело было думать о том, что сейчас происходит в хижине. Стараясь отогнать неприятные мысли, я заговорил о первом, что мне пришло на ум:
– Я болел той болезнью, от которой умерли эти люди, и мне нечего бояться, но если вы не болели ею…
Он перебил меня, сказав, что его мучает совесть.
– Эти молодые люди, по их словам, вышли на волю. Но как? Вряд ли лорд сам освободил их.
– О нет, не сомневаюсь, что они удрали!
– Вот это меня и беспокоит; я опасаюсь, что они удрали, и твои слова подтверждают мои опасения.
– Я не стал бы это называть опасениями. Я подозреваю, что они удрали, но если это так, я ничуть не огорчен.
– Я тоже не огорчен… но…
– В чем же дело? Что может вас тревожить?
– Если они удрали, наш долг повелевает нам поймать их и доставить к их лорду, ибо нехорошо, если человек столь знатный потерпит столь тяжкую обиду от людей низкого звания.
Вот оно, опять! Он способен был видеть только одну сторону дела. Так он был воспитан, в его венах текла кровь предков, отравленная бессознательной жестокостью, передаваемая по наследству длинным рядом сердец, из которых каждое еще добавляло отравы. Посадить в тюрьму этих людей без всякого доказательства вины и уморить голодом их родителей – это не беда, так как они всего только крестьяне и существуют лишь для удовольствия своего лорда; но если они разобьют столь неправедно наложенные на них оковы – это дерзость, которую не может терпеть ни один порядочный человек, знающий свой долг по отношению к своей касте.
Целых полчаса старался я отвлечь его от этих мыслей, но безуспешно; наконец одно внешнее событие отвлекло его. Поднявшись на вершину небольшого холма, мы увидели вдали красное зарево.
– Пожар, – сказал я.
Я вообще очень интересовался пожарами, так как начал вводить страховое дело, одновременно тренируя лошадей и строя машины, чтобы завести со временем пожарную команду. Попы восставали против моих проектов страхования от огня и несчастных случаев, утверждая, что это дерзостная попытка помешать проявлению божьей воли; когда же я доказывал, что я вовсе не пытаюсь идти против божьей воли, а лишь стремлюсь смягчить тяжкие последствия ее проявления, они утверждали, что смягчать суровость божьей кары – не меньшая дерзость. Они мешали мне, но тем не менее страхование от несчастных случаев у меня налаживалось. Как правило, рыцари были глупы и невежественны, и эти торговцы сверхъестественным легко могли их убедить самыми убогими доводами, и все же рыцари оказывались иногда способными рассмотреть практическую сторону вопроса; и потому в последнее время при уборке после турниров в каждом шлеме непременно находили квитанцию моего страхования жизни от несчастных случаев.