Орсон Кард - Игра Эндера. Глашатай Мертвых
И вот Глашатай стоял перед микрофоном и ждал, когда люди успокоятся. Он был довольно высок и все еще выглядел молодо, хотя и немного болезненно из-за своей белой кожи, которая так отличалась от тысячи оттенков коричневого, характерных для лузос — жителей Лузитании. Похож на призрака. Они замолчали, и он начал Говорить:
— Его знали под тремя именами. Одно было занесено в официальные записи: Маркос Мария Рибейра. Вместе с официальными данными — родился в 1929, умер в 1970. Работал в сталеплавильне. Безупречная биография. Никогда не был арестован. Женат, шестеро детей. Образцовый гражданин: никогда не совершал ничего достаточно плохого, чтобы попасть в протокол.
Многие слушавшие ощутили беспокойство. Они ожидали услышать Речь, но в голосе Глашатая не было ничего примечательного. И в словах его не было религиозной формальности. Они были простыми и обычными. Лишь немногие обратили внимание на то, что именно эта обычность его слов и голоса внушали полное доверие. Он не возвещал с фанфарами Истину; он говорил правду, в которой вы никогда бы не усомнились, потому что она была очевидной. Среди тех, кто заметил это, был епископ Перегрино, и это ему не понравилось. Этот Глашатай был бы серьезным противником, его не удалось бы легко свергнуть с алтаря.
— У него было и второе имя: Маркао. Большой Маркос. Потому что он был огромен, очень рано достиг взрослых размеров. Сколько лет ему было, когда он вырос до двух метров? Одиннадцать? Не больше двенадцати. Благодаря росту и силе он был незаменим у плавильной печи, потому что партии стали были маленькими, и большая часть работы делалась вручную. Жизни людей зависели от силы Маркао.
На площади люди из сталеплавильни согласно кивнули. Они все бахвалились, что никто из них не будет разговаривать с этим безбожником-фрамлингом. Но похоже, что кто-то не удержался, но было приятно, что Глашатай все понял правильно, что он понял, каким они запомнили Маркао. Каждый из них хотел бы, чтобы именно он рассказал Глашатаю о Маркао. Они не догадывались, что он и не пытался говорить с ними. После стольких лет о многом Эндрю Виггин знал, не спрашивая.
— Его третье имя — Као. Собака.
«Ага, — подумали лузитанцы, — именно это мы слышали о Глашатаях Мертвых. Никакого уважения к мертвым, никаких приличий».
— Этим именем вы называли его, когда слышали, что у его жены, Новиньи, опять синяк под глазом, или что она хромает, или что ей пришлось зашивать губу. Если он так с ней обращался, он и был животным.
«Как он смеет так говорить?! Этот человек умер!». Но под гневом лузитанцев скрывалось смущение. Почти все из них когда-то говорили именно эти слова. Глашатай просто повторил публично слова, которые они говорили о Маркао, когда он был жив.
— Нельзя сказать, что вам нравилась Новинья — эта холодная женщина, которая никогда с вами не здоровалась. Нет. Но она была меньше его, она была матерью его детей, и поэтому тем, что он бил ее, он заслужил имя Као.
Они были смущены; они переговаривались вполголоса. Те, кто сидел в траве рядом с Новиньей, украдкой посматривали на нее и отводили глаза в сторону, они хотели видеть, как она реагирует, сознавая, что Глашатай прав, что они ее не любили, что они сразу и боялись, и жалели ее.
— Скажите, этого человека вы знали? Проводил больше времени в барах, чем любой другой, но не завел там друзей, не участвовал в пьяном веселье. Нельзя было даже понять, сколько он выпил. Он был угрюмым и вспыльчивым до первой рюмки, угрюмым и вспыльчивым перед тем, как забыться в пьяном сне, — никто не мог заметить разницы. Никто не слышал, чтобы у него были друзья, и никто не был рад, когда он входил в комнату. Это человек, которого вы знали — большинство из вас. Као. Почти и не человек.
«Да, — подумали они. — Это он и был». Теперь первое ощущение неприличности ушло. Они привыкли к тому, что Глашатай не собирался ничего смягчать в своей истории. И все еще им было неуютно. Потому что они чувствовали иронию, не в голосе, а в словах. «Почти и не человек», — сказал он, но ведь он был человеком, и они неясно ощущали, что хотя Глашатай понимал, что они думали о Маркао, он не всегда соглашался с этим.
— Некоторые — работники литейного цеха в Баирро дас Фабрикадорас — знали его как сильного человека, которому можно доверять. Они знали, что он никогда не обещает больше, чем может сделать, и всегда делал то, что обещал. На него можно было положиться. Поэтому в стенах литейной они его уважали. Но стоило им выйти за ворота, как они относились к нему, как и все остальные — игнорировали, презирали.
Теперь ирония была очевидной. Хотя в голосе Глашатая не было и намека — все та же простая, незамысловатая речь, с которой он начал, — люди, которые работали вместе с ним, без слов почувствовали: «Мы не должны были так игнорировать его. Если в литейном он был достойным человеком, то и за ее стенами мы должны были ценить его».
— Некоторые из вас знают и что-то еще, о чем вы не любите разговаривать. Вы знаете, что вы прозвали его Као задолго до того, как он заслужил это имя. Вам тогда было десять, одиннадцать, двенадцать лет. Маленькие мальчики. Он вырос таким высоким. Вам было стыдно подходить к нему. И вы боялись, потому что чувствовали себя беспомощными.
Дон Кристао тихо сказал своей жене:
— Они пришли за сплетнями, а он возлагает на них ответственность.
— Поэтому вы обращались с ним так, как люди всегда поступают, когда встречаются с чем-то, что больше их, — сказал Глашатай. — Вы сбились в кучу. Как охотники, которые пытаются свалить мастодонта. Как участники корриды, старающиеся ослабить огромного быка перед тем как убить его. Тычки, насмешки, поддразнивание. Пусть он покрутится. Не может догадаться, откуда получит следующий удар. Колючки, которые остаются под кожей. Пусть ослабнет от боли. Сойдет с ума. Потому что, хотя он и большой, вы тоже можете что-то. Заставить его вопить. Вынудить его бежать. Посмотри-ка! Оказывается, он слабее нас.
Эла была разгневана. Она хотела, чтобы он обвинял Маркао, а не оправдывал его. Если даже у него было трудное детство, это еще не причина для того, чтобы избивать мать, как только ему этого захочется.
— В этом нет вины. Вы были детьми, а дети бывают жестокими, не сознавая этого. Вы бы не сделали этого сейчас. Я напомнил вам, и вы легко увидите ответ. Вы называли его псом, и он стал им. На всю жизнь. Унижал беспомощных людей. Избивал жену. Говорил так грубо и оскорбительно со своим сыном Миро, что выжил мальчика из дома. Он поступал так, как вы с ним обращались, стал тем, кем, по-вашему, он был.
«Дурак, — подумал епископ Перегрино. — Если люди только реагируют на то, как остальные обращаются с ними, то никто не может отвечать ни за что. Если твои грехи не зависят от тебя, то зачем раскаиваться?».
Как будто услышав молчаливое возражение епископа, Глашатай поднял руку и отмахнулся от своих же слов:
— Но легкий ответ неверен. Ваши издевки не сделали его жестоким, они сделали его угрюмым. И когда вам надоело мучить его, ему надоело ненавидеть вас. Он был не из тех, кто может надолго затаить злобу. Гнев его остыл, и превратился в подозрительность. Он знал, что вы презирали его; он научился жить без вас. В мире.
Глашатай на мгновение остановился, и произнес вопрос, который они задавали про себя:
— Так как же он стал тем жестоким человеком, которого вы знали? Задумайтесь. Кто терпел его жестокость? Его жена. Его дети. Некоторые дети бьют жен и детей, потому что хотят власти, но слишком слабы или глупы, чтобы добиться власти в мире. Беспомощная жена и дети, привязанные к такому человеку нуждой, привычкой и, как ни горько, любовью, — единственные жертвы, которыми он в состоянии править.
«Да, — подумала Эла, украдкой взглянув на мать. — Вот чего я хотела. Вот зачем я попросила его Говорить о смерти отца».
— Такие люди встречаются, — продолжал Глашатай, — но Маркос Рибейра был не таким. Подумайте немного. Когда-нибудь вы слышали, чтобы он ударил своих детей? Хоть раз? Те, кто работал с ним, — хоть раз он пробовал навязать вам свою волю? Возмущался, когда получалось не так, как он хотел? Маркао не был слабым и злым человеком. Он был сильным человеком. Ему не нужна была власть. Он хотел любви. Верности.
Епископ Перегрино мрачно улыбнулся, отдавая должное достойному оппоненту. «Ты идешь извилистой тропой, Глашатай, кружа вокруг истины. А когда ты нанесешь удар, рука твоя не дрогнет. Эти люди пришли развлечься, но станут твоей мишенью; ты поразишь их в сердце».
— Некоторые из вас помнят один случай, — рассказывал Глашатай. — Маркосу было около тринадцати лет, как и вам. Вы дразнили его на покрытом травой холме за школой. На этот раз вы нападали яростнее, чем обычно. Вы угрожали ему камнями, хлестали острой травой. Он был в крови, но терпел. Пытался убежать. Просил вас остановиться. Потом один из вас ударил его в живот, и ему было больнее, чем вы могли представить, потому что уже тогда он страдал от болезни, которая в конце концов убила его. Он еще не привык к своей хрупкости и боли. Ему показалось, что это смерть. Его загнали в угол. Вы убивали его. Поэтому и он ударил.
