Владимир Савченко - Должность во Вселенной
ЗЕМЛЯ ИСТЕКАЕТ В ПРОСТРАНСТВО ДЕРЕВЬЯМИ!
Это было настолько ошеломляюще очевидно, что Александр Иванович вдруг припал лицом к коленям и затрясся от рыданий. Как он раньше не понял смысл этих объемных ручьев, замедленных фонтанов? Значит, все в одну сторону, от деревьев до ракет? Значит, такова природа жизни во всех проявлениях — растекаться?… «Оо! О-оо!..» Много непереводимых в слова чувств было в этом плаче сильного человека.
Через минуту он справился с собой, встал, вытер лицо, очистил брюки от земли. Что это он? Куда это он хотел идти? Куда убежать от себя, где спрятаться? Дома, отогреться в уюте? Не отогреется. Жена постыла, было что-то у них, да все вышло. Дочка? На миг его охватила теплая жалость к упрямой и умной, понимающей разлад в семье девочке. Нет, нельзя. Он и о ней подумает что-то такое, как о прочих. Это еще жило в нем.
«Некуда убегать. И незачем прятаться».
IIШла вторая половина дня, время, когда на верхних уровнях башни начинался отлив. Отработав десятки, а кое-кто и сотни часов, истощив запасы материалов и сил, сотрудники скатывались вниз.
Покойник поднялся к себе на 20-й уровень, никого не встретив. В приемной скучала Нюся; она всегда старалась дежурить после обеда, ко времени, когда главный инженер чаще оказывался в кабинете. Он приветственно взмахнул рукой, послал ей ослепительную американскую улыбку, прошел к себе. В персональной туалетной комнате умылся, прошелся электробритвой по впалым щекам, избегая встретиться в зеркале со своим взглядом. Вернулся в кабинет, сел не к столу, а в кресло для посетителей, огляделся. Его кабинет… Стены, до половины обшитые пластиком под красное дерево, темно-вишневого лака столы буквой «Т», кожаные коричневые кресла, дорогой ковер на полу, информ-установка с экранами и пультом — все внушает вес, значимость, державность даже. А ванная комната личного пользования! Как Гутенмахер-то хорошо сказал насчет спущенных ниже колен штанов. Как маскируем мы свое животное, что мочиться и испражняться надо! В среднеазиатских кишлаках, ему довелось видеть, эту проблему решают куда проще: заворачивает человек полы халата на голову и садится посреди улицы — главное, чтобы в лицо не узнали… Черт побери! Как мы все себя дурачим!
И ведь как он стремился к такому… нет, не к персональному туалету, кабинету, «Волге» самим по себе, а к ним как к атрибутам высокого положения, признания, власти. Был заряжен, нацелен — кем?
…А по-настоящему только и был счастлив тогда, в Овечьем ущелье, кружа на чужом мотоцикле с лихой песенкой под Шаром, счастлив, что не сробел, вник и понял. Все дальнейшее было изгажено азартом гонки, боязнью оплошать, не успеть, оказаться обойденным, не получить намеченного сполна.
Его кабинет, место, где он «ворочал делами», «творил», «властвовал»… Он? Нет, НПВ. Шар. Корнев прикрыл глаза, вспомнил вчерашнюю встречу в городе с одним из тех, над кем «властвовал». Бригадир Никонов, строитель, который радовался крупным заработкам и что может ублаготворить молодую жену. Ныне худощавый старичок со слезящимися глазами на красном лице; сидел с удочкой у реки Катагани, где и рыбы-то нет, и набережная рядом гремит от машин. Сидел, чтобы убить время, не идти домой. Разговорились, зашли в вокзальный ресторан поблизости — плакался за рюмкой. Жена-то теперь действительно изменяет, стыд потеряла, скандалит, когда пытается унять, развода требует. Вот тебе и «молодожен»!
И Ястребов Герман Иванович, знаменитый Ястреб, паривший на монтажных высотах, ныне персональный пенсионер. Подавил обиду, позвонил — просил порадеть за него перед ГАИ. Машину-то он купил и освоил, права знает назубок, техосмотр миновал чин чинарем… а медкомиссию не прошел. Обнаружили врачи дрожание рук, слабость в ногах, какие-то парадоксальные реакции. Прав не дают. И гоняет пока в его малиновой «Волге» сын-лоботряс, катает девиц. «Выручите, Александр Ива!..» А как выручишь — молодость со склада не выпишешь. Время не обдуришь.
«И я так — объедался-обпивался интереснятиной, ах-ах, ускоренное время, „мерцания“, Меняющаяся Вселенная, полевое управление, гора идет к Магомету!.. Сколько мне сейчас лет при моих календарных тридцати шести? Биологических наверняка за пятьдесят — точно не учитывал, швырялся месяцами, как мелкой монетой. А настоящих, по пережитому и понятому, — тысяча, миллион, миллиард?… Какой возраст у человека, многократно наблюдавшего рождения, жизнь и кончины миров, Галактик, вселенных, видевшего начала и концы? Я старее этой волынки, Мерцающей Вселенной, старше и умнее ее, потому что не стал бы так светиться с закручиваним Галактик, выпеканием звезд и планет. А с биологией у меня все в порядке, здоров и ко всему годен. Вот только — можно ли быть здоровым, не будучи живым?»
Нюся неслышно вошла с папкой:
— Это на подпись, Александр Иванович, — положила на стол. — И еще: Никандров из отдела надежности звонил раз пять. Установку собрали, но без вас не запускают — ждут.
«Чего им меня ждать! — Корнев рассеянно переводил взгляд с лица секретарши на ее фигуру, снова на лицо, слушал не столько слова, сколько интонации. Та начала розоветь. — Ах, да… что-то они там сочинили, чтобы годовой цикл испытаний укладывать в минуты. Посредством полей. Все давай-давай!..»
— Хорошо, Нюсенька, включите. Посмотрим…
Секретарша подошла к информатору, потыкала пальцем в клавиши. Экраны не осветились.
— Наверное, у них еще телекамеру не поставили?…
— Вот видите, — главный инженер развел руками. — Не могу же я бегать на каждый объект. Не разорваться же мне. Пусть поставят и подключатся — тогда.
— Хорошо, Александр Иванович, я передам.
Как много было в ее интонациях сверх положенного по службе! И, направляясь к приемной, Нюся прошла близ Корнева очень медленно. Ей не хотелось от него уходить. Он понял, взял ее за руку. Она остановилась:
— Что, Александр Иванович? — хотя по голосу и тревожно-радостному взгляду ясно было: поняла что.
Ах, как жива была ее теплая кисть — с пульсирующей жилкой под тонкой кожей! И как отозвалась на движение руки Корнева ее талия, когда он привлек ее, поставил между коленей, а потом и посадил на колени. Нюся положила руки на его плечи — с честным намерением оттолкнуться или хоть упереться. Но разве могла она оттолкнуть его, дорогого каждой чертой лица, каждой морщинкой, каждой складкой одежды? И руки сами оказались за шеей Александра Ивановича.
«Любовь… — размышлял тот, чувствуя щекой, как бьется ее сердце пониже маленькой тугой груди. — Любовь, название для чего-то тоже крайне простого. Проще всех слов. Потому что одинаково свойственна она всему живому. Наверно, и самка кузнечика, которую самец на время спаривания угощает приманкой, мнит, что этот — единственный, парень что надо… а он потом забирает недоеденное для другой. Вот — сердчишко бойчее стучит. — Он отстранил Нюсю, аналитически взглянул на лицо — порозовели щеки, блестят глаза, дыхание углубилось. И где надо набухает кровь, выделяются из желез секреты и слизь. Любовь!..»
