Вячеслав Морочко - Явление народу
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Анна Петровна худела, слабела день ото дня, а когда обратилась к врачу, оказалось, что время упущено, что его уже почти не осталось. Навещая больную, Марина Васильевна не могла побороть ощущение, что само пребывание в онкологической клинике должно действовать, как приговор. Но Анна Петровна и здесь суетилась, точно надеялась выкарабкаться, и волновалась, как там Иван без нее. С каждым разом Марина Васильевна видела новые признаки близкой развязки. Все чаще Анна Петровна глядела подстреленной птицей, каменея от боли, потрясенная несправедливостью происходящего с ней, как бы спрашивая одними глазами: "За что? Кому я сделала плохо?" А дождавшись фонтанчика из "милосердной иглы", - уходила в "свой домик", тихо стонала, и облизывая пересохшие губы, шептала что-то невнятное. Когда Марине Васильевне разрешили дежурить возле больной, она многого насмотрелась. Поразил ее молодой человек, тянувшийся ртом к вентилятору. Он, казалось, хотел запихнуть в никудышные легкие еле видимый венчик стремительных лопастей и так шарил глазами, как будто и ими ловил ускользающий воздух. Женщина видела синих отекших людей и совсем молодые свежие лица с налетом больничной тоски: эти люди, должно быть, уже ко всему притерпелись и, собираясь на лестнице или в больничном саду, с такою же страстью обсуждали болезни, с какою здоровые говорят про футбол и хоккей. Каждый старался зачем-то представить свое положение в самом трагическом свете, хотя про себя был уверен, что он-то уж как-нибудь выкарабкается, а вот его собеседник, бедняга, - уже не жилец. Анна Петровна растаяла тихо, как и жила; однажды, придя на "дежурство", Марина Васильевна ее уже не застала. Все эти недели Иван, утешаясь вином, кое-что продавал, и, когда пришло время покойницу обряжать, в доме ее не нашлось ничего подходящего. Ушив на глазок, Марина Васильевна приспособила свое лучшее платье. На кладбище не обронила слезинки, но словно что-то живое, обуглившись, встало в груди ее твердым болезненным комом. Теперь она, точно прощаясь, бродила старинными улицами, проходными дворами. Даже безвкусица, разносортица зданий, кварталы - "темные дыры", стали ей ближе, милее, как будто морщины родного лица, которого завтра не будет. Смерть Анны Петровны приоткрыла Марине Васильевне судьбы людей, которым "посчастливится" выжить - то есть погибнуть не сразу, а уходить день за днем, платя за отсрочку безумное "пени" растянутой пытки и смертной тоски. Искала в памяти "параллели", напоминавшие теперешнее ее положение. Жаждала заглянуть в глаза человека, попавшего в сходные обстоятельства. "Если нечто похожее уже было, - рассудила она, - то проныры-художники ни за что бы подобного случая не упустили." Непривычно замедленное движение, мелькание красочных пятен и разнокалиберных рам до того утомили Марину Васильевну, что даже "убойный" шедевр галереи - "Иван Грозный убивает сына" - не тронул ее. Нижний этаж она просмотрела мельком и навстречу потоку людей возвратилась наверх - в полузал, где с первого раза углядела громадную во всю стену картину, больше других подходившую к теме. На полотне художника Иванова "Явление Христа народу" духовно глухая толпа противопоставлялась загадочной фигуре Иисуса. Нежно-розовая нагота подчеркивала животную простоту мужской сущности. Персонажи, еще не узревшие Бога, выглядели на картине слепцами - Узрите! Он уже здесь! - торжественно приглашал Иоанн Креститель, и на глазах у людей выступали слезы прозрения. Фигура Христа вдалеке, казалось, - окутана тайной. Облик его был неясен, глаза и губы только угадывались, что давало свободу воображению. Но Марину Васильевну не волновали "находки". Она хотела увидеть не символ, а человека-Иисуса в минуту, когда он явился к народу. Сама атмосфера Великого Чуда воздействовала заразительно..., а вот условность главного образа вызывала досаду. В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья, посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то "художественном мировоззрении", а главная роль отводилось совсем не Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди "в боге" равны: этот образ, по мнению автора, "нес на себе груз социальной значимости". В таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не стал бы "писать". И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить настоящее богослужение, чтобы "увидеть" Христа в его "доме". В храм пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти... Но застряла надолго, плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек под наблюдением выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной одежде возвышался сам батюшка - нежный упитанный ангел с бутафорской бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода. Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером заглянула к Ивану. Дверь была - настежь. Пахло спиртным. По "телику" передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел. Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий "ящик". Сама она телевизор "не знала", считала безнравственным демонстрировать людям спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать, ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания... разве что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет неизбывная дума о горькой судьбе. Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина Васильевна как на духу открыла ему свою боль. - Ах, Маринка, Маринка! - запричитал Ковалев (она понимала, у человека болит голова, ему тошно, жалко себя) - Ах, Маринка, Маринка! - стонал он, качая остриженной головой. - Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без нас... А то, давай съедемся? Ить вдвоем - веселее? - Да пойми ты, не за себя я трясусь! - вразумляла Марина Васильевна. Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой уже занесли сапожище!
