Вячеслав Морочко - Явление народу
Обзор книги Вячеслав Морочко - Явление народу
Морочко Вячеслав
Явление народу
Вячеслав Морочко
ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ
Светлой памяти Бориса Иосифовича Короля посвящается
Вместо предисловия
По-английски "художественная литература" звучит как "фикшн", и означает если не "фикцию", то уж "вымысел" - точно. Наш читатель отдает предпочтение "реализму", то есть "художественно обработанной правде-матке". Он не станет тратить время на вымысел "Напридумывают черте что!" - а то и обидится: "Дурят нашего брата!". Но если объяснить уважительно: "Вы уж не обессудьте, - мы немножечко выдумали"... - может и снизойти: "А ну, поглядим, что тут нафантазировали!" В России вымысел почему-то всегда настораживает: "Уж больно мудрёно! Не знаешь, чему и верить." А коль "злополучная девка-фантастика" все же нет-нет да покажется, надобно загодя предупредить, наперед повиниться-покаяться: не вводить же честной народ в заблуждение. Он у нас самый читающий и справедливый... не ровён час, а ну как, "не разобрамшись", возьмет, да "наедет"!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утром, когда люди спешат на автобусы, в электричку, метро, только кажется, что они быстры и легки. Они еще не освободились от пут. Душа человека, как мотылек, выбирающийся из кокона сна, то плавными полуживыми, то судорожными движениями расправляет многажды сложенные хрупкие крылья. Живые ручьи сливаются в транспортные потоки, где, ввинчиваясь в пространство, люди продолжают рвать, стягивать свои липкие путы, запутываясь мимоходом в чужих: совершается "утреннее рождение". Ибо СПЯЩИЙ выпадает из жизни. И хотя смерть его не подтверждается официальными актами, но такого, как был, его уже нет и не будет: под утро очнется другой человек, похожий на прежнего так, как похожи меняющиеся поколения: преемственность моды и знаний бывает не только при смене веков... - при смене всякого дня, в судьбе каждого из живущих и живших. Говорить о бессмертии так же нелепо, как о живом существе, у которого кровь обратилась в стекло, а нервные токи стекли в глубь земли. Но жизнь порождают не сны, а звенящее коловращение времени, точно скрипы, старинных часов или шорох смыкания нежных контактов в шкафу автоматики. Дело даже не в звуке, но - в изменении состояния времени. Как сталь от ничтожных добавок обретает легированность, так утро - "легированное" привилегированное состояние времени - "время рождений". БЫЛ утренний "пик". С каждой станцией в метровагоне становилось теснее и тише. Молчание недоспавших спрессованных тел неслось мимо редких огней в громыхающих недрах земли. Ну а после "Текстильщиков" вообще стало трудно дышать. Когда поезд вышел наружу, тишину разорвал детский плач - хлесткий крик новорожденного. Пассажиры искали глазами: казалось, кричит кто-то рядом. Но как только звук оборвался, люди прикрыли глаза и решили, что им померещилось. И еще многим чудилось, что у них по ногам кто-то ползает: то ли щенок, то ли кошка. Лишь в "Китай-Городе" легче стало дышать. А на "Беговой" почти все пассажиры сидели с прикрытыми веками. Оказавшаяся в тот час под землею, загнанная "проклятущей толпенью" и не дремавшая из-за бессонницы старая бабка, приметила наискосок от себя краснощекого мальчика лет этак двух с "дипломатиком" в ручке, одетого прямо по взрослому в "кожанку". "В этаку рань дите поднимает!" - думала старая неодобрительно о сидевшей возле ребенка молодой модно стриженой даме с кружевами на вороте. Но когда "кружевная" на станции вышла, бабка совсем растерялась: "Да слыхано ли оставлять малолеток в метро?!" оглянулась, ища у людей понимания, но пассажиры дремали, и никому до ребенка не было дела. Старая женщина покряхтела, привстала, сделала несколько неуклюжих шажков по "игравшему" полу и, плюхнувшись на сидение рядом с "малышкой", только-только хотела спросить "с кем ты едешь?"..., да прикусила язык, обнаружив, что парню - никак не два года: все десять, а то и тринадцать - в смущении перекрестилась, вернулась на прежнее место, прикрыла глаза "Одурела я, Господи, что ли?", открыв их, однако, была еще более удивлена: два похожих как близнецы молодых человека дремали напротив. На "Полежаевской" один из них вышел. А на следующей остановке вышла старушка. Когда поезд тронулся, ей показалось, что тот, кто остался, рухнул спиной на сидение: оглянувшись и не увидев его, старая женщина перекрестилась опять.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Стремление "жить как все" с годами выродилось у Марины Васильевны в нечто противоположное, а затем привело к событиям, о которых хочу рассказать. До четырнадцатого года ее отец, Ковалев, работал в Москве у обивщика мебели, потом нагрянул в родную деревню, что на Смоленщине, как-то спьяну женился ... Но подоспела война. Пройдя Мировую, Гражданскую, пережив три ранения, тиф, Ковалев возвратился в Москву. Работал, как прежде, по мебельной части. Снова женился. Девушку взял аккуратную, строгую. А к себе на Смоленщину больше не ездил: близкие все почти померли. Слышал, живет где-то сын, но своим его не считал: "Потому как и сам теперь был другим человеком". Когда появилась Марина, души в ней не чаял, во всем ублажал, потакал, любил говорить: "Пусть растет городская. Пусть живется ей слаще и чище, чем нам". Пил с каждым годом все больше. Ушел из артели. Работал подсобником. Часто по нескольку дней пропадал у дружков. Марина Васильевна выросла в окружении рассудительных женщин - фабричных приятельниц матери. Мужчины жили отдельно от этого общества, как неоседлое племя. Их здесь так и звали "гостями". Все в один голос сходились на том, что в городе с мужиком только больше хлопот: "По нонешним временам мужик - не кормилец, а чистый пропивец. Баба, - та почему многожильная? У ей же все радости в доме. А мужику завсегда дом воняет дерьмом. Какое бы на дворе ни стояло суровое время, ему подавай развлечения. Мнит из себя господина, а на поверку выходит - ошибка природы". Все же раннее детство озарено было и теплом, и любовью. Каждой клеточкой кожи голого тельца вбирала и запоминала Марина счастливое чувство, как будто затем, чтоб позднее прикосновение собственных рук, хотя бы на время могло возрождать в ней блаженство ребенка, вобравшего и земную, и неземную любовь. Это священное чувство она пронесла сквозь всю жизнь. Оно заменяло безбожнице ощущение Бога и внушало счастливую мысль: "Быть не может, чтоб жизнь не имела высокого смысла!" В школьные годы Марина Васильевна не была заводилой, но к выдумщикам тянулась душой, восхищалась людьми энергичными, шумными, им подражала, читала все, что читали подруги и от всего приходила в восторг. А по окончанию школы записалась в пионервожатые: влекла жизнь на виду у людей: блестящие горны, алые стяги и марши под барабан давали ощущение праздника, предчувствие нового близкого и невыразимого счастья... Однако предчувствие не оправдалось. В сорок первом Марина Васильевна стала зенитчицей. Внутренне она была подготовленная к быту армейскому, если не брать в расчет ужаса смерти во время налетов, к которому невозможно привыкнуть. Марину Васильевну сделали командиром орудия, а через годик определили на курсы. В бригаду вернулась она командиром приборного взвода и через короткое время стала мастером многомудрого дела - согласования комплекса батареи с "Чудо-прибором управления артиллерийским зенитным огнем". Послушное ее воле слежение мощных стволов, внушительный вид самой этой "умной машины" наполняли Марину Васильевну гордостью, верой в себя и науку. Во время войны она лишилась родителей: старые раны убили отца, а мама умерла в одночасье прямо на фабрике. Похоронные хлопоты взял на себя человек, о котором Марина Васильевна раньше, почти что не слышала - это Иван Ковалев, сводный брат ее из смоленской деревни, служивший в то время в Москве. Он сам отыскал старика, схоронил его, а позднее - и мачеху. Марина Васильевна видела брата, когда заезжала домой после курсов. Он был лет на шесть ее старше, ходил в капитанах. Вернувшись после победы, она подала документы в пединститут на физмат. Ковалева уже не ценила ни выдумщиков, ни заводил, уважала решительных, дисциплинированных, подающих надежды. Часто снился сон о войне: из-за леса "выпрыгивает" фашистский стервятник, несется на бреющем - на батарею. Марина наваливается на штурвал поворота... Всем телом... Но что-то заклинило - ствол повернуть невозможно. Уже видно кресты на машине. И негде укрыться. Нагретая солнцем станина забрызгана кровью. В ушах звон недавней контузии..., песнь жаворонка. И хочется жить..., кем угодно - букашкой, былинкою - только бы плыть по волнам ощущений. Из вражеской "птицы" как будто просыпали мусор "гроздь" черненьких "сомиков", рыская в воздухе, с воем несется к орудию. Сердце вот вот разорвется. Отчаянно жалко себя... Просыпаясь от крика, Марина Васильевна проклинала свою "ледяную" постель и эту холодную, точно склеп, комнатушку, в которой жила когда-то с родителями. Молча думала, нет, невозможно, чтобы так кончилось, чтобы жизнь не имела высокого смысла, и чтобы предчувствие близкого невыразимого счастья, которое ощущала ребенком, обмануло ее.
