Антон Первушин - Корабль уродов
Удар пришелся по затылку. Я упал и, кажется, потерял сознание.
Потом приподнялся на руках и пополз.
Трудно вспомнить, что я тогда испытывал. Вперед меня вело какое-то тупое упорство. Мир вокруг раскачивался и плыл, как бывает когда переберешь дешевой водки. Казалось, что наступили сумерки ― всё стало серым, плоским, как на старой фотографии. При этом у меня было ощущение, будто я ползу в крутую гору, вверх по склону, хотя, конечно, никакой там горы не было.
Потом меня ударило во второй раз. Я ткнулся носом в траву. Зарычал сам на себя и снова пополз в воображаемую гору.
Стемнело еще больше. А воздух уплотнился, словно в мухобойке. Дышать становилось всё труднее.
В какой-то момент у меня окончательно съехала крыша, я перестал контролировать себя и свои перемещения. Там бы я и подох, вляпавшись в одну из стационарных аномалий, но мне помогли. Я услышал голос, и голос этот звучал из моего прошлого…
Моя мама была городской жительницей в третьем поколении. Внучка ссыльных. Она совсем не знала народных колыбельных. А потому вместо колыбельной пела популярные песни своей молодости. Одно из самых ранних и самых ярких воспоминаний моего детства: я лежу в кровати, укрытый одеялом, за окном по-зимнему темно, мягко светит лампа, спрятанная под желтым абажуром, мама сидит рядом на стуле и тихонько поет:
Светит незнакомая звезда.
Снова мы оторваны от дома.
Снова между нами города,
Взлетные огни аэродромов…
Здесь у нас туманы и дожди.
Здесь у нас холодные рассветы.
Здесь на неизведанном пути
Ждут замысловатые сюжеты…[1]
В детстве у меня было очень пылкое воображение. Слушая маму, я всегда представлял себе какую-нибудь картинку ― вымышленную, но продуманную до деталей. Вот и под песню «Надежда» мне виделось ночное шоссе, мокрый после дождя асфальт, свет фонарей, отражающийся в лужах, а где-то там, впереди, россыпи огней: то ли и впрямь преувеличенные фантазией «взлетные огни аэродромов», то ли незнакомые яркие созвездия. Зачем-то нужно было идти туда ― к этим огням, и в своем воображении я шел к ним, пытаясь разобрать, что же это за огни такие, и, очевидно… засыпал.
И в тот момент, когда я корчился на земле Кратера, словно раздавленный хлопком ладони комар, мне вдруг явственно услышался тихий голос мамы: «Светит незнакомая звезда…» Возникало ощущение, что она здесь, рядом, а не умерла восемнадцать лет назад от сердечного приступа, а я снова стал маленьким мальчиком, но теперь мокрое ночное шоссе было не воображаемым, а самым настоящим ― оно расстелилось под ногами, нужно было только идти по нему в сторону ярких чистых огней, которые горели впереди.
«Снова мы оторваны от дома…» Я пошел: уверенной, слегка пружинящей походкой, как обычно хожу в городе. И вот какая деталь: у меня и мысли больше не возникло, что нахожусь я в Кратере, что вокруг ― ловушки, что никогда никаких шоссе с фонарями на этой территории не было, что всё это бред и не может быть ничем, кроме бреда.
Так я и вышел ― шаг за шагом по воображаемому шоссе, пока не уткнулся в колючую проволоку. Там, у покосившихся столбов, я слегка очухался. Мамина песня оборвалась на полуслове, а дурман развеялся. Было очень холодно, по-настоящему и обжигающе морозно. Я чувствовал себя так, словно выбрался из бетономешалки, ― сильно болели мышцы на груди, животе и спине, икры ног сводило от напряжения, меня тошнило, а в конце концов и вырвало прямо на снег.
Да, на снег. Я не сразу осознал, что стою в сугробе, а когда осознал, то не успел оценить эту мысль. В лицо мне ударил луч прожектора, и усиленный мегафоном голос требовательно произнес:
― Стоять на месте. Оружие на землю. Руки вверх.
И этот свет, и этот крик в буквальном смысле добили меня. В глазах потемнело, я упал и вырубился.
Наташка потом рассказывала, что меня привезли в госпиталь едва живого. Я был изможден и истощен, кожу покрывал странный темно-коричневый загар, воняло от меня, как от лесного козла.
Я провалялся в бреду почти три дня. И всё это время находился под наблюдением. Первым, кого я увидел, когда открыл глаза, был молодой человек с острыми чертами лица и холодными глазами, сидевший на табурете рядом с кроватью. Он читал какой-то журнал, но, заметив, что я проявляю признаки жизни, тут же отложил его в сторону:
― Андрей Михайлович? ― обратился он ко мне. ― Как вы себя чувствуете?
― Приветствую, ― сказал я и удивился своему голосу: он был сухой, слабый, ломкий, чужой голос чужого человека. ― Где я?
― Вы в военном госпитале, Андрей Михайлович, ― охотно ответил молодой человек. ― А я Никита Луньков. Капитан Министерства безопасности Российской Федерации.
Его слова меня озадачили.
― Какого Министерства безопасности? ― переспросил я. ― КГБ, что ли?
― Комитета Государственной Безопасности в том виде, в каком он функционировал при Советском Союзе, больше нет.
Эти слова озадачили меня еще больше.
― При Советском Союзе? Что значит больше нет? Советского Союза больше нет?
― Видите ли, Андрей Михайлович, ― сказал Луньков с улыбкой. ― Вас не могли найти больше полугода. Сейчас февраль девяносто второго. За время вашего отсутствия Советский Союз прекратил существование. Отныне мы живем в Российской Федерации. И нам, то есть Министерству безопасности, очень хотелось бы узнать, где вы пропадали столько времени и что случилось с другими участниками похода в Кратер.
― Мне бы тоже хотелось знать, ― прошептал я.
Луньков прищурился с хитрецой, придвинулся ближе и заговорщически понизил голос:
― Давайте поговорим, Андрей Михайлович. Думаю, что вместе мы сумеет разгадать эту загадку…
2. Андрей Михайлович Тяглов, 32 года, женат, вольный искатель
Он проснулся и посмотрел на женщину, лежащую рядом. В слабом косом свете, бьющем сквозь щель между неплотно прикрытыми шторами, ее лицо показалось ему особенно отвратительным: глубокие темные впадины глазниц, выдающиеся скулы, приоткрытый рот. А еще ― несвежее дыхание спящего человека. Даже непонятно становилось, как он мог когда-то ее любить, целовать эти глаза, этот тонкогубый рот…
Вчера опять был «разговор». И опять закончился грандиозным скандалом. Андрей давно взял за правило не поддаваться на провокации и умолкать, когда у благоверной начинал обещающе срываться голос. Но жена тогда же научилась заводить себя самостоятельно, без соучастия посторонних. Вот и вчера она прицепилась к какой-то его фразе или даже к интонации (сегодня утром он не сумел вспомнить, к какой именно) и понесла-понесла-понесла, всё более повышая тон, подпуская истерические нотки, бессвязно обвиняя Андрея во всех смертных грехах: выдуманных и реальных. Нервы тоже не железные, пару раз Андрей огрызнулся, и она окончательно разъярилась, да так что от ее крика зазвенели стекла в оконных рамах. Закончилось это безобразие на традиционной и привычной уже фазе: Наталья схватила со стола пустую тарелку и со всей силы шваркнула ее о пол. Тарелка, разумеется, разлетелась осколками, и жена тут же бросилась за веником и совком, и потом еще где-то около получаса возилась на кухне, убираясь и бормоча бессмысленные ругательства. Дура дурой. Он ушел в гостиную, чтобы не видеть и не слышать всего этого, включил ящик, но по двум каналам, доступным в Ванаваре, передавали невнятные околополитические шоу о московских разборках между Ельциным, Примаковым и каким-то Лужковым. Смотреть их не было ни малейшего желания. Перечитывать старые книги ― тем более. Андрей хотел было уже сходить до ближайшего ларька и взять бутылку нелицензионного плодово-ягодного, но тут позвонил Хоза…
