Ефрем Акулов - Поиск-84: Приключения. Фантастика
Мы были в этом времени уже седьмым экипажем. Набор статистики шел полным ходом, и следом за нами предполагалось организовать постоянную вахту.
Та Кэ — три месяца вроде вместе работаем, а все не пойму, где у него имя, вот и приходится звать так официально, — повел хрон прямиком в город. Мы были заинтересованы в том, чтобы не наследить — чистота эксперимента — и шли в режиме невидимости. Согласно плану, стояло раннее утро одного из летних дней средневековья.
Олег посмотрел в свой блокнот — там у него содержались наметки по изменению. Кстати, об отклонениях. Поначалу их производили грубо — отклонять историю, так уж масштабно, со стрельбой, со взрывами. Позднее выяснилось, что почти всегда слово дает большее отклонение, чем пуля. Алекс, одно время интересовавшийся этим явлением, даже выдвинул гипотезу, что вся так называемая «наша» история — цепь непрерывных словесных отклонений, зафиксированных в ней как божественные откровения или внезапные озарения.
— По идее, он сейчас дома, — сказал Олег.
— Спит, — уточнил Павел.
— А если нет? — заметил Ким.
— Если не спит, не нужно будет будить, — заключил я.
Та Кэ вежливо промолчал и взял курс на его дом. Кто это «он», вроде бы должен я объяснить? — но имя несущественно, просто видный деятель эпохи, чье мнение определяло многое. При всем при том он был лидером интеллектуальным, но далеко не политическим, был беден, был беззащитен, жил скромно.
Идеальный объект для вмешательства.
— Кто проведет акцию? — спросил Олег. — Сразу предупреждаю: я не могу. Языковой запас мал.
— Я в любом случае на хроне, — сказал Та Кэ.
— Моя задача — безопасность, — напомнил Ким.
— Я тоже пас, — заявил Павел. — Я лучше займусь записью и комментариями. Давай, Питер, действуй.
— Лентяи, — я пожал плечами. — Ладно. Как хоть его зовут?
— Герхард, — дал справку Олег.
— Канал готов, — сообщил Ким, — объект в фокусе.
— Иду, иду — пробурчал я, вставая.
Я протиснулся по коридору в тесную и темную комнату Герхарда, зажег принесенную с собой свечу. Он сидел в кресле и дремал; на столе имели место бумага с перьями и чернилами. Камин погас.
Заметив на столе еще и бокал с вином, я окончательно уверился, что все пойдет как по маслу.
— Проснитесь, — сказал я и задумался. На каком языке с ним говорить? Впрочем, он тут же рассеял мои сомнения, буркнув спросонья:
— Уже пять, Франсуа? А? Кто ты? — на старом французском, притом с небольшим акцентом, который оправдывал мой собственный.
— Питер, — представился я. — Можете считать меня дьяволом, можете — святым; словом, я пришел через стену и имею к вам дело.
— Поведайте, — попросил он, чуть пошевелившись. Видно было, что ему не по себе.
— Буду краток: влиятельные люди попросили вас сформулировать свое мнение об одном человеке, также вам известном…
Бедняга побледнел и коснулся бокала.
— Что касается меня, то я хотел бы, чтобы это ваше мнение было сформулировано определенным образом.
— Какое значение может иметь мое мнение, — слабо проговорил он, осушая бокал. — Я всего лишь бедный литератор…
— Я лучше вас знаю, кто вы такой, — улыбнулся я, решив перейти к форсированным методам. — Вы очень хорошо сделали, что выпили это вино!
— Что вы имеете в виду?
Мысленно я включил гипноизлучатель.
— Чувствуете легкое жжение в желудке?
— Да. Что это означает?
— Я всыпал в вино яд.
Герхард слабо вздрогнул.
— Только не умирайте от страха! Вот противоядие, — я показал несчастному свой карманный диагност, размерами вполне похожий на таблетку. — Но вы получите его не раньше, чем отправите известному лицу соответствующее послание.
— Хорошо! — воскликнул он. — Но что я должен написать?!
— Правду, и в вашем лучшем стиле. Что интересующий нас человек является еретиком и проходимцем, а также невежей и тупицей, и подкрепите это все соответствующими примерами.
— Никогда так не приятно говорить правду, — ответил он, — как тогда, когда она спасает жизнь. Я напишу.
— Хорошо. Встретимся после того, как вы отправите письмо. Тут же, в это же время.
Я не отказал себе в эффектном жесте — растаял в воздухе. Время такое, что материалиста не встретишь, а значит, лишний эффект не помешает. Он обязательно напишет.
— Давай на пару дней позже, — сказал я Та Кэ. — Все в порядке.
— Сначала я хочу взглянуть на текст письма, — попросил Павел.
Та Кэ пожал плечами и заложил крутой вираж, выхватив из пространства-времени письмо, скопировав, вернув обратно в суму гонца, и остановил хрон двумя сутками позже, в том же месте.
— Все в порядке, — сказал Павел, просматривая длиннющий свиток. — Утешь его, и поехали дальше.
Я очутился в той же комнате, едва Ким наладил канал. Герхард не спал, но больше ничего не изменилось. Все так же лежали на столе бумага и перья, все так же стоял бокал с вином.
— Наконец-то! Вы могли бы прийти и вчера! — почти радостно воскликнул он, увидев меня. — Скорее, противоядие!
— Вы написали?
— Да, всю правду! Ну, скорее!
Я бросил ему таблетку, он проглотил ее, запил вином. Я снова включил гипноизлучатель. Внушение сработало, он повеселел.
— Скажите мне, откуда вы? — спросил он.
Я замялся — такого вопроса я не предвидел.
— Так я и думал, — он кивнул своим мыслям. — Ну как там у вас?
— Хорошо, — сказал я машинально, еще не понимая, куда он клонит. — Живем…
— Рад за вас, — он улыбнулся грустно, — а вот мне туда не попасть, пожалуй… Или — попасть?
— Вам? К нам? — Я растерялся окончательно. — Почему же… Мы готовы принять любого…
— Вы не полномочны это решать? — спросил он почти ласково. — Ничего. Передайте тем, кто над вами, мою просьбу: позаботиться, чтобы после смерти я попал именно к вам. Не вверх, не вниз, а к вам? Передадите?
— Хорошо…
Меня впервые раскололи в прошлом, и я не знал, что делать. Одно дело — поддерживать заблуждения, и совсем другое — идти на явную ложь. Тем более ничего невозможного он не просил. Я пообещал ему и теперь чувствовал, что должен выполнить обещание.
Человек, понявший, откуда я, достоин жить в лучшем мире. Но как же остальные?
Какое я имею право жить в этом будущем, когда все мои современники давно лежат в могилах? Или — точнее — страдают в своем двадцатом веке? Чем я лучше?
Мне просто повезло. Так что же — справедливость превращается в лотерею? Где он, высший суд — в том, что Эйнштейн и Рузвельт мертвы, а я жив?
