Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Слушай.
Скрип или хруст, о котором я уже, кажется, говорил, сделался громче. Похоже на мяуканье. Кошка? Нет, это стонет человек.
Попытка открыть глаза не удалась. Ребенок? Нет. Ага, понял… Голос стариковский.
Звук наконец вызвал картинку с «жесткого диска» Чакала: несколько — восемь или десять — таких же больших плетеных коробов, висящих на подобии оси перед стеной. У видения были свои специфичные краски: две корзины справа имели ярко-зеленый цвет, а прочие выцвели на солнце и обрели сероватую окраску. Интересно, тот ли это двор, в котором я нахожусь, или похожий? Но так или иначе благодаря Чакалу я знал: в каждой корзине заперт заключенный, шелест — всего лишь дыхание других узников, а мерзкий запах издает их гниющая кожа, медленно опадающая с плоти, стоны же исходят из старой корзины, в которой человек провел годы, и годы, и годы.
Мне, понятно, достался зеленый короб справа. Ты долго проторчишь в этом ящике, Джед. Может быть, целый к’атун, если тебе не повезет, а это двадцать лет, пока снова не придет день смерти. Чтобы ты чувствовал больше боли. Больше моли. Больше воли.
Черт. Вот оно. Это конец. Больше я ничего не увижу. Так здесь и останусь. Навсегда. Навсегда. Навечно. О мой бог, о мой бог, о мой бог.
Неконтролируемая паника — это не сон и не потеря сознания, но потом все равно трудно вспомнить, что с тобой было. Я думаю, что некоторое время бился и, вероятно, кричал, а может, кричал другой заключенный, а потом я снова попытался открыть глаза. Ну, давай же, ты должен увидеть. Сосредоточься.
Я напрягся и выгнулся. Полный ноль. Оказывается, есть орбитальные мышцы, о которых я понятия не имел. Я напрягал их снова и снова. По-прежнему ничего. И вдруг я понял (либо из-за боли, либо из-за прочности пут, а может, потому, что Чакал наблюдал, как это делают с другими людьми), что мои веки зашиты. О госп…
Стой.
Тут кто-то есть. Совсем близко. Не нужно было трясти эту штуковину. Что это они делают? Смотрят на меня? Пить хочется.
Нет, не проси. Не позволяй…
Опа — меня подбросило. Что-то меня ударило. Ого. Как ярко, даже сквозь веки просвечивает. Извержение? Постой…
(30)
Боковина короба раскрылась, и я перевернулся. Кто-то меня держал. Не голыми руками, а как будто в рукавицах. Я почувствовал, как разрезают веревки, но у меня не было ни малейшей возможности в подробностях понять, что происходит. Эти люди действовали слишком уж профессионально, как полицейские, которые могут тебя обыскать, заковать в наручники и затолкать в камеру в считаные секунды. Корзина извергла меня на солнечный свет, который обжег мою кожу, словно горячим маслом. Вкус у воздуха был необычно сладким. Я лежал ничком на плитках. Свежая кровь потрескивала в моей холодной ноге и теплилась в пролежнях у меня на спине. Высоко в небе прокрякала пара уток. Нет, это явно не извержение, подумал я. Я нащупал указательным пальцем, а если точнее, указательным пальцем правой руки, маленький удлиненный нарост на пыльном камне, словно пытаясь умственно ухватиться за него. Вероятно, мы все так иногда поступаем, когда сбиты с толку. Ты цепляешься за первый попавшийся предмет, словно он может послужить доказательством твоего существования. Во всяком случае, я цепляюсь.
Я не ошибся — день клонился к вечеру, и, не видя солнца, но ощущая, что его лучи падают под углом, Чакал сумел сориентироваться. Я лежал лицом к югу. Но это был не тот юг, каким его знал Джед. Представление о сторонах света изменилось. Как почти любой человек в двадцать первом веке, я полагал, что север наверху, юг внизу, восток справа, запад слева — ведь именно так мы видим мир на карте. Но для Чакала наверху находился юго-восток, а внизу — северо-запад. И весь мир, казалось, наклонился, запрокинулся к западу…
Гортанный, довольно высокий голос полупропел, полупрохрипел, обращаясь ко мне:
Инто’он хо тууло
Та’аник-ееч…
Мы пятеро обращаемся к тебе,
К тому, кто под нами: кто
Высрал тебя,
Кто выносил тебя, гнойник человеческий?
Говоривший стоял от меня на расстоянии в десять длин руки. По его словам я понял, что он солнцескладыватель Орла-Гарпии, что-то типа семейного священника. Да и по голосу тоже… Туманный образ этого человека возник из воспоминаний Чакала. Калека, но не карлик… Я даже знал его объявленное имя, точно знал, его звали… ммм, как его звали?
Дайте ему желтой воды,
Красного масла, красной браги,
Белой воды, защитного масла
И сине-белого пепла…
Начался дождь. Горячий дождь со всех сторон. О бля, это же моча. Я инстинктивно сжался в комок, вытянув все еще онемелую ногу. Ничего, кроме пустоты, в ней я не ощущал, лишь в кончиках пальцев началось покалывание.
Вокруг меня собралось не меньше четырех человек, и каждый испускал из себя чудовищное количество жидкости. Ну их в жопу, подумал я. Проклятье. Водные виды спорта. Ничего личного. Это действует очищающе? Да? Возможно.
Кто-то направил струю мне в лицо. Послышался смешок. Пустяки, показалось. «Ты напрасно испытываешь унижение, — уговаривал я себя. — Они тебя не знают». И все же трудно сохранить хладнокровие, когда… Господи Иисусе, откуда в них столько мочи? Уберите, ребята, ваши орудия, я вас понял. Сволочи, сволочи. Ну подождите, когда я тут стану главным. Я поставлю вас на круглосуточное сортирное дежурство. А это значит, что вы у меня и будете сортиром.
Наконец, в согласии с законами природы, моча у них кончилась. На меня хлынула новая волна — холодная, омерзительная, кусачая дрянь, какая-то смесь кислого б’алче’ (пива из сирени), масла и щелока с жутким лимонным запахом муравьиной кислоты, которая в эти дни (до появления «Дженитор ин а драм»[531]), вероятно, готовилась простым толчением муравьев. Ободранные места у меня на спине горели огнем. Джед вопил бы, как свихнувшаяся баньши,[532] но Чакал научился никогда не кричать, не пищать, даже не вертеться. Одно из самых ранних его воспоминаний, которое повторялось довольно часто (картинка не раз всплывала в моем мозгу): голый, не умасленный, он лежит в высокой траве, позволяя насекомым прогрызать шахты в его коже, и проверяет, сколько может вытерпеть, не дернувшись. Я сощурился еще сильнее и попытался сжать губы, преодолевая сопротивление кляпа, но очиститель проник мне в ноздри, а когда я стал чихать, обжег мне горло.
— Ку’ти бин ок, — прозвучал еще один голос на языке ишиан, который я понимал. «Переверните его».
Нервы Чакала дрогнули, словно я попробовал что-то такое, что не понравилось его языку. Что-то в этом голосе слышалось униженное и непривлекательное, словно в майяской версии цирковой мыши Тимоти.[533] Я решил, что так говорить может тот, кто принадлежит к касте неприкасаемых.
