Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Хрр.
Гигантское существо возвышалось над дверью. Его руки крепко держали меня с двух сторон. Поначалу то, что назвали бы чисто ассоциативной или интуитивной, короче, бог его знает какой частью моего сознания, восприняло его как птицу. И не просто птицу, а фороракоса — восьмифутовую хищную тварь миоценового периода с когтями длиной по девять дюймов и пятнистым гребнем размером с годовалого поросенка. Но Чакал (а он к этому времени уже стал частью меня) знал, что перед нами стоит знатный человек в полном церемониальном головном уборе. Хотя головной убор — не очень точное определение. Сооружение это представляет собой непомерно высокий протез, растительно-механическую синтетическо-кубистическую конструкцию, выстроенную задолго до существования этого термина. Одно из длинных перьев гребня щекотало мой лоб, и я увидел, что оно искусно составлено из сотен красных перьев попугая, воткнутых в бамбуковый стебель. Великан вытянул коготь и взял меня за подбородок. Под его клювом из папье-маше на костной основе, в глубине птичьей глотки, я увидел того, кого чудище успело проглотить. Крошечная, отливающая красным головка, голая, как черепаший панцирь, и сморщенная, словно коралл мозговик, поедала меня блекло-оранжевыми хищными глазками. Я понимал, что Чакал лично знает его, более того, близок к нему и преклоняется перед ним. И я догадался: это красный бакаб,[523] бакаб востока, 2 Драгоценный Череп.
«Убей меня, — молча взывал Чакал. — Поглоти меня. Я погубил нас, я погубил себя, отрекись от меня».
Стыдно. Черт побери. Я-то при чем? Но мы с Чакалом делили эмоции так же, как сиамские близнецы делят между собой систему кровообращения, и я краснел вместе с ним и тонул в трясине всеобъемлющего позора. Это чувство было мне знакомо прежде, но я никогда его не испытывал, с тех пор как… я даже не помню, с каких пор. Наверное, последний раз в детстве, в ту пору, когда у каждого случались промахи. Например, ты проигрывал матч в кикбол, и ребята, болевшие за тебя, начинали кидаться большими красными лохмотьями кедровой коры.[524] Все вокруг смеялись над тобой, а тебе отчаянно хотелось провалиться сквозь землю, ты одновременно испытывал ненависть к издевателям и страх, что они оттолкнут тебя, и эти чувства нисколько не противоречили друг другу… Но у Чакала даже не оставалось надежды на передышку, как у тебя, — ведь ты мог убежать с поля, бросить игру, пойти домой к родителям, пожаловаться школьной медсестре, которая относилась к тебе с большим сочувствием… А потом ты вырастал, и горечь поражения забывалась. Тогда как для Чакала был только один выход, а я только что наглухо перекрыл его. Я вперился взглядом в руку 2 Драгоценного Черепа — нефритовые щитки вокруг запястья, на обнаженном предплечье корочка киновари, распадающаяся на чешуйки на рыхлой коже, торчащий из них одинокий пучок черных волос, словно апорокактус в пустыне Мохаве. Я хочу сказать, что эпифитные[525] кактусы обычно растут… Оба-на. Сейчас вырубимся. К этому моменту мы сдерживали дыхание уже около минуты, и у меня перед глазами поплыл серый туман, как однажды, когда я маленьким порезался и чуть не истек кровью. Хищный голос, который я приписал 2 Драгоценному Черепу, пронзил углекислотный гул в нашем черепе, и мне послышалось слово лук’кинтик — «осквернение». По тону великодома мне показалось, что он оправдывается. Мольба? Горячие пальцы протиснулись мне в рот. Я потерял чувство ориентации в пространстве и начал падать в мягкую красную темноту. «Неужели я наконец лечу вниз?» — спрашивал я себя. Пожалуйста, дай мне упасть, не удерживай меня, дай мне свалиться, я хочу этого, я хочу этого.
(29)
Я ничего не видел и не чувствовал, но каким-то чутьем определил, что короб слишком короток, чтобы я мог вытянуться, и чересчур низок, чтобы я сумел присесть. Что меня вполне устраивало. Ужас настолько меня обуял, что я съежился калачиком.
Зудит. Зудит в глазах. Почесаться бы.
Не получается. Руки связаны.
Пить хочется.
Я попытался проглотить слюну, но не мог закрыть рот. Наконец мне все же удалось это, но слюны во рту не оказалось, отчего мне стало только хуже. Тьфу. Черт.
Я скукожился в позе зародыша на левом боку. Нет-нет, скорее на правом. Где моя рука? Вероятно, я придавил ее своим весом. И она затекла от плеча до пальцев. Правой ноги тоже не было. Или левой. Если бы я их увидел, то сказал бы точно. В любом случае, та половина моего тела, на которой я лежал, вся онемела. Растянутые мышцы верхней части страшно болели. Бог знает от чего. Зудит. Я, извиваясь, попытался почесать левое веко о стенку. Дотянулся. А-а-а, благодать.
Кхе.
Я замер, ощутив колебания непонятного происхождения. Нет, я точно сохраняю неподвижность. Это короб. Он раскачивается. Туда-сюда. Его, очевидно, подвесили. Высоко ли? Снова трусь щекой о стену. Она узловатая и податливая. Не сплошное дерево, а плетенка. Я вишу в корзине.
Что ж, разумно. Нет острых кромок — не порежешься, нет жесткого пола — не ушибешься. Обитая мягким камера. Они хотят, чтобы я остался жив. В общем и целом. Неудивительно, что рот не закрыть. Туда воткнули какой-то ком, чтобы я не укусил себя за язык и не истек кровью. Я немного распрямился, потом повернулся, упираясь в стенку короба. У него была ширина в одну длину руки, а длина — в две, и я своим помутившимся сознанием отметил, что уже начинаю мыслить майяскими категориями и оперирую единицами приблизительно по двадцать шесть дюймов, а не футами и метрами. Высота короба составляла около полутора длин руки. Ни встать, ни вытянуться… о черт, черт. На меня накатил приступ клаустрофобии, и я понял: все, сейчас потеряюсь вконец. Однако собрал остатки воли в кулак, вопреки (или благодаря) боли и усталости. Все-таки мое новое тело пострадало изрядно. Успокойся, успокойся, cálmate, все хорошо, Джед, ты жив, все утряслось. Спокуха. Запаникуешь — и можешь ставить на себе крест.
Пить хочется.
Токи воздуха, излучавшие тепло камни внизу, щенячий скулеж где-то за стеной подсказывали мне, что я нахожусь в маленьком закрытом дворе и сейчас вторая половина дня. Наверняка. Я прислушался. Откуда-то доносился хруст, курлыкали индейки, журчал ручеек, еще одна собака — взрослая — лаяла далеко-далеко, и на этом фоне проступил отдаленный, но всепроникающий хор бесчисленных хлопков, ностальгический, вызывающий слезы звук, — так женщины готовят ваахоб, лепешки, перекидывая кукурузное тесто с одной ладони на другую. Он оставался неизменным с самого детства Джеда, моего детства. А потом я различил (подумать только, эти новые уши просто как радары) крики игроков, такие родные, как стук материнского сердца в чреве, и глухие удары каучукового мяча.
