Говард Фаст - Рассказы
— Свежая, — пробормотал он, нюхая сигару. — Очень темный табак. Они, по-видимому, иначе обрабатывают табачный лист.
— Я вернулся, — сообщил наконец я. — Семьдесят пять лет. Все получилось: машина, уравнения, проклятые координаты — все сработало. Это напоминало болезнь, длившуюся несколько минут. Страшную болезнь. Мне казалось, что я умираю. И вдруг я оказался один в этом пакгаузе, с саквояжем в руках, на этом самом месте. Только… — Я сделал паузу и посмотрел на Голдмена.
— Только вы не могли вспомнить, — подсказал Голдмен.
— Как вы это узнали?
— О чем это вы, черт возьми? — потребовал Зви. — Что вы имеете в виду, говоря, что он не может вспомнить?
— Пусть он сам ответит.
— У меня пропала память, — начал я. — Я не знал, кто я и где нахожусь.
— Продолжайте.
— Это не так просто. Знаете ли вы, что такое потерять память, абсолютно ничего не помнить, стоять и не знать, кто ты и как здесь очутился. Это самый страшный из всех известных мне экспериментов. Это сильнее того страха, который я испытал, войдя в машину.
— А читать, писать, говорить вы могли?
— Да, я мог читать и писать. Мог и говорить.
— Это другие центры мозга, — пояснил Голдмен.
— И как вы поступили?
— Я поставил саквояж и стал расхаживать взад и вперед, дрожа примерно так же, как сейчас. Это продолжалось некоторое время. У меня страшно болела голова, но через несколько минут боль утихла. После этого я вынул свой бумажник.
— Вы помнили, что это такое?.. Вы знали, что это бумажник?..
— Да, знал. Я знал, что я человек… Знал, что обут в ботинки. Это-то я знал. Вообще, я знал много вещей. Я не стал идиотом, просто у меня пропала память. Я был жив и воспринимал сегодняшний день. Но о вчерашнем — никакого понятия. Итак, я достал бумажник и стал изучать его содержимое. Я узнал свое имя. Не свое, конечно, а то, которое вы дали мне на время путешествия. Прочитал инструкции, расписания и графики, которыми вы снабдили меня. Увидел предупреждение о том, что я должен вернуться в пакгауз точно в указанное время и на определенное место. Странное дело, я понимал необходимость выполнения инструкций и ни на минуту в них не сомневался.
— И вы их выполняли?
— Да.
— Безо всяких помех и неприятностей?
— Да. Для меня существовал только тысяча восемьсот девяносто седьмой год. Я жил в этом времени. Все было совершенно естественно. Я не мог вспомнить ни другого времени, ни других мест. Я пошел на железнодорожную станцию, и, уверяю вас, в те времена станция в Норфолке была красивым местом. Мне продали билет в отдельный вагон. Вы не можете себе представить отдельный вагон на железных дорогах Нью-Йорка, Нью-Хэвена или Хартфорда? И к тому же меньше чем за два доллара.
— Как вы узнали, куда идти? — поинтересовался Зви.
— Он спрашивал дорогу, — пояснил Голдмен.
— Да, я спрашивал дорогу. У меня пропала память, но все остальное было нормально. Здесь я был дома. Я заказал билет первого класса на пароход до Гамбурга и в течение нескольких часов гулял по Нью-Йорку. — Я закрыл глаза и предался воспоминаниям. — Великолепные, прекрасные места.
— И вы отважились на это? — спросил Гринберг. — Вам не мешало, что у вас пропала память?
— Через некоторое время уже не мешало. Я просто считал это само собой разумеющимся. Ведь не знает же слепой, что такое цвет, а глухой — что такое звук. Я не знал, что такое память. Да, меня спрашивали о том, где я учился, где я родился, и эти вопросы раздражали меня. Я уходил от ответа, потому что инструкция предписывала мне уединенность. Пароход был комфортабельный и большой, так что я мог обеспечить себе уединенность.
— Гамбург, — напомнил мне Гринберг.
— Да, Гамбург. Здесь ничего существенного не произошло. Если позволите, я расскажу об этих местах и людях.
— Не сейчас. У нас для этого еще будет время. Итак, вы сели на венский поезд?
— Через несколько часов. Строго следуя инструкциям, я вышел из поезда в Линце, но здесь произошла накладка. Была уже полночь, и поезда на Браунау мне пришлось ждать до девяти утра. Через четыре часа я уже был там.
— А потом?
Мой взгляд скользил по лицам трех усталых пожилых евреев, переживших на своем веку много боли и страданий и затративших семь лет и шесть миллионов долларов на то, чтобы проникнуть в разум Божий и изменить его.
— А потом инструкции кончились. Вы знаете, что мне и моей жене пришлось пережить при нацистах. Но вы не записали в инструкцию, что я должен найти восьмилетнего мальчика, будущего Адольфа Гитлера, и своим острым как бритва ножом перерезать ему горло. Вы надеялись, что я буду помнить о цели всей нашей затеи, но я не помнил ни о ваших, ни о моих собственных страданиях, не помнил, почему я оказался в Браунау. Пробыв там один день, я вернулся.
Наступила долгая тишина. Молчал даже Зви. Он стоял, закрыв глаза и сжав кулаки. Голдмен тихо произнес:
— Мы не успели поблагодарить Скотта. Я благодарю вас от всех нас.
Снова тишина.
— Ведь мы должны были знать, — продолжал Голдмен. — Вы помните слова Бога о том, что никто не должен заглядывать в будущее и знать час своей смерти. Когда мы отправили Скотта в прошлое, будущее закрылось перед ним и вся его память осталась в будущем. Как же он мог помнить о том, чего еще не было?
— Мы могли бы попытаться еще раз, — прошептал Зви.
— И снова потерпели бы неудачу, — покачал головой Голдмен. — Мы напоминаем детей, которые забавляются неизвестностью. Ведь все, что было, уже было. Я хочу продемонстрировать вам это. — Он обратился ко мне: — Скотт, вы помните, где бросили саквояж?
— Конечно помню. Это было минуту тому назад.
— Это было семьдесят пять лет тому назад. Далеко отсюда?
— На обочине дороги у подножия холма.
Голдмен взял лопату, стоявшую около старой угольной печи в углу пакгауза, и вышел. Мы поняли, что он задумал, и тоже отправились к подножию холма. Вечерело. Воздух был холодным и чистым. Весеннее солнце освещало своими лучами холмы Коннектикута.
— Скотт, покажите, где?
Я достаточно быстро нашел место, взял лопату из рук этого тщедушного человека и принялся копать. Шесть-семь дюймов — старые листья, слой мягкой глины, какой-то мусор и, наконец, истлевший угол саквояжа. Мы вынимали куски разорванной кожи, несколько сорочек, пару нательного белья. Все это разваливалось и крошилось в руках.
— Свершилось, — произнес Голдмен. — Разум Божий? Мы даже собственного разума не знаем. Ничего, ничего нельзя изменить в прошлом. А в будущем? Возможно, будущее мы сможем изменять — но очень осторожно.
Дыра в полу
