Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
— Может, его жена выгнала? — предположил Викжель.
— И все же? — продолжал допытывать я.
— Все значительно проще, — спокойно ответил странный бородач, жуя сухарик, — во-первых, тапочки — это единственная обувь, которая мне не жмет, и в них мне мягко, удобно, а во-вторых, в домашних тапочках я чувствую себя везде как дома…
— Его принимают за сумасшедшего… — встрял в разговор Саболыч.
— Пусть уж лучше считают сумасшедшим, чем врагом народа…
Профессор налил по второй.
Саболыч повернулся ко мне.
— Ты представляешь, Андреич, у меня протез сперли…
— Как это?..
— Зазевался, понимаешь, уснул… просыпаюсь…
— Что, воры в дом забрались?
— Да нет… Просыпаюсь, это, я во дворе, на скамейке, а протеза-то и нет. Тю-тю… Свистнули, падлы…
— И как же ты теперь?
— Да вот… — сказал он грустно и указал на костыли, прислоненные к стене. — Черта с два теперь женишься! Кому нужен инвалид? Я, вообще, щас, ребяты, без баб обхожусь.
— Вот это ты напрасно, — укорил его Викжель. — А я всю жизнь с женщинами…
— Помолчи. Значит, я без баб…
— Это ты помолчи! Я вам вот что скажу: главное в жизни — это женщина. И не просто женщина, а женщина в постели. Подозреваю, что даже рафинированные эстеты…
— Непонятно говоришь… — поморщился Саболыч.
— Рафинированные эстеты…
— Непонятно!..
— Ну, утонченные любители изящного!.. Как это я пью с тобой, Саболыч, темный ты человек? Так вот, эти самые эстеты, публично парящие над примитивным человечеством и призывающие нас к глубокомысленным философским раздумьям, на самом деле только о бабах и думают. Наслаждение, которое мы получаем от близости с женщиной, стоит выше всего. Выше патриотизма, выше творчества, выше дружбы… С особой силой начинаешь это понимать, когда тебе переваливает за пятьдесят, а у тебя еще стоит, как у солдата срочной службы…
— Вот это понятно, — произнес Саболыч и обвел нас сияющим взглядом.
— Дурак ты, Саболыч! Слушайте дальше. Природа человека определена Богом, и всепобеждающее желание обезумевшего от страсти индивидуума вонзить свой член в трепещущее, влажное и нежное лоно оказывается сильнее всех этих наших дурацких рассуждений о смысле жизни, бессмертии, бесконечности и прочей чепуховине, которыми мы забиваем себе голову с юности… О любви надо думать, о женщине!..
— Вот это мне понятно. Эх, ребяты, знали бы вы, как я им засаживал! Вроде я и кривоногий, и невзрачный был, а отбоя от девок не было! Знаете, чем я их брал? Нахальством и напором. Знали они, суки, что мне нельзя отказать. Я был, как бешеный бык! А им, бабам, только это и надо! Они от этого дуреют. Возьмешь девку молодую, повалишь ее, шкуру, на спину и давай засаживать! Я мог часами одну палку бросать! Особенно, если выпьешь перед этим делом… Она из-под тебя верещит, как поросенок, а ты, знай себе, засаживаешь и засаживаешь!..
— Какая мерзость! Как ты можешь все обгадить! Женщина — это святое!
— Какие теперь женщины, — печально произнес профессор, — нет женщин. Одна сплошная революция… Или секс. Люди двадцатого века, эти импотенты духа, назвали…
— Опять непонятно! — рассвирепел Саболыч. — Что, это, вы все сегодня, сговорились, что ли? Какие еще такие импотенты духа? Профессор, говори по-человечески!
— Профессор хотел сказать — недоумки… — раздраженно объяснил Викжель. — Продолжайте, профессор…
— Люди величайшее чувство, чувство, которое ведет к чуду, к появлению на свет нового человека, назвали сексом. Будто это вид спорта. Вроде гимнастики или метания молота.
— Викжель, зачем вы мне врали? — спросил я тихо.
— Я это делал искренне, — твердо ответил Антон Овсеевич, — от чистого сердца.
— Значит, все вранье? Про ваших многочисленных жен, про курицу?..
— А вы зачем врали? Какой-то сердобольный мясник, зарубивший топором человека на мясо…
— Не приставай к Андреичу, не то будешь иметь дело со мной, — вступил в разговор Саболыч, — а про мясника — всё правда. Хочешь, познакомлю? Вон он, друг мой сердечный, стоит за угловым столиком. Видишь вон того, со зверской рожей? Он и тебя запросто рубануть может… Ему ничего не стоит. Строгий человек! А уж если я его попрошу по старой дружбе… Сейчас как раз в Москве с мясом напряг… — он внимательно с ног до головы осмотрел Викжеля: — На фарш сгодишься…
— Не шути, Саболыч, — передернулся Викжель и опять повернулся ко мне: — Андрей Андреевич, не от хорошей жизни я согласился. Мне обещали… Ну, это не важно… Главное, я о вас ничего плохого не докладывал… И в этой неблаговидной роли, уверяю вас, можно оставаться порядочным человеком. Знаете, скольким я помог?..
— Викжель! Да ты, никак, стукач?!.. — охнул Саболыч и потянулся за костылем. — Да я тебя, падлу бацильную, удавлю! Ты у меня говно хавать будешь!
— Успокойся, Саболыч, — вступился я за Викжеля. — Ты ослышался. Налей лучше.
— Если что, Андреич, — пообещал Саболыч, — я его приморю, гада… Присосался, как клещ — как ни приду сюда, он тут как тут… Откуда ты взялся, хмырь холерный?..
Викжель без страха посмотрел в глаза Саболычу и сказал проникновенно:
— Лицо мне твое нравится, Саболыч, и человек ты хороший, душевный…
— Саболыч, а откуда ты с профессором знаком? — переменил я разговор.
— Учились вместе, — неохотно сказал инвалид.
Я посмотрел на бывшего ученого. Тот кивнул.
— В школе?.. — продолжал я расспрашивать.
— Да… в школе. Вернее, в университете, — ответил за Саболыча профессор, — а если быть совсем точным, то в университетах. Сначала в московском, где мы вместе учились на историческом, а потом — на Мокше, есть такая речушка в Мордовии… Леса там хорошие — вековые… Грибов там! Пропасть! И диссидентов…
— Он там мою ногу съел, — ляпнул вдруг Саболыч. Викжель отодвинулся от профессора.
— Я и мяса-то не ем! — возмутился ученый.
— Как же! Он не ест! Что я, не помню? Жрал, жрал ты мою ногу, сало по подбородку текло…
— Откуда сало? Ты посмотри на себя, заморыш! — вскипел профессор.
— Да из твоей ноги бульона путного не сваришь…
Мы выпили. Дружно закрякали, закряхтели… Водка была — сивуха сивухой… Закусили. Закурили.
И тут было нам видение. Будто время остановилось. Все замерло, как перед концом света…
Девушка, почти девочка, с растрепанными волосами, блуждающими прекрасными глазами в грязном разодранном платьице выплыла из сигаретного дыма и пошла прямо на меня.
У меня остановилось сердце. Это была Саша. Моя дочь! Не может быть!!! Это не она!!!
Девушка, задев меня краем платья, медленно прошла мимо и скрылась в грязно-синем тумане.
— Несчастная девчонка… — услышал я голос Викжеля.
— Да, — произнес профессор, — революционная матросня разгромила смоленский гастроном, перепилась до изумления и принялась ловить школьниц… Эту, говорят, они не отпускали три дня… мерзавцы! И теперь она ходит тут, ищет кого-то… Умом тронулась… Подумать только, эти ублюдки отныне будут командовать нами…
Я сорвался с места, махнул рукой на прощанье и выбежал из пивной.
…Дома я тут же бросился искать записную книжку. Нашел и дергающимся пальцем набрал номер. Подошла Саша.
— Андрей Андреевич, здравствуйте, — тихо сказала она. Слышно было, как она, прикрывая трубку рукой, кричит: — Закройте дверь, пожалуйста!
— Сашенька, неужели это ты? — прохрипел я в трубку.
— Ну, я…
— С тобой… ничего не произошло?..
— Вроде, нет… Двойку вот получила. По литературе…
— И это все?.. Слава Богу! Как мама?
— А что мама? С мамой порядок… У меня теперь отчим… Новый…
— Как это, новый?..
— Да у меня от этих отчимов уже крыша едет… Мама моя человек тонкий, увлекающийся… Этот, вроде, ничего, тихий… Как выпьет, все сидит на кухне и в окошко смотрит…
— Сашенька, я тебя прошу, не выходи из дому вечером… Сейчас стало страшно опасно, ты молодая девушка, и все такое…
— О чем это вы?! Раньше, что, лучше было?.. Носились эти, бритоголовые, на джипах, только берегись… У нас одну девочку из параллельного класса…
— Сашенька, — перебил я, — сейчас я скажу, может быть, самую важную для меня вещь. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!
