Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

К краю расселины я подползаю на животе, извиваясь, как придавленная ящерица. В горле бьется кровавый ком, мелкие волоски на спине стоят дыбом. Лицо мокрое; горячие капли срываются с щек и улетают в бездну, и я поспешно вытираю глаза. Мне не нравится, как мои слезы исчезают во тьме расщелины. Как будто она сглатывает их. Как будто они привлекают внимание того, что внизу. Темнота трещины наполнена оглушительным, лишающим способности думать гулом. Во тьме белеют пятна свежих камней, и я вижу то, что высовывается из-под них: бледного зверька в багровых пятнах. Зверек шевелится. Он дергается, и я понимаю: это не зверек — лапка. Бледная слабая Асина лапка, изломанно торчащая из-под завала. Я знаю, что не могу ее видеть: слишком глубоко, слишком сумрачно, на таком расстоянии я с трудом разглядела бы очертания человека, но не бледную кисть на фоне белых камней. Но она все подергивается и подергивается в последней судороге, которой нет конца, и я как-то знаю об этом. Я слышу кошмарный тихий звук, с которым ее ногти скребут по камню. Думаю: может, Ася все еще может видеть меня, может видеть мое взорванное ужасом лицо, нависающее над краем, пожалуйста, пусть уже не видит.

Мы все время шли именно сюда, сказала она.

Не могу больше, сказала она.

Выведи меня отсюда, просила она…

Здесь, на этих живых камнях, нельзя кричать, да почему же, что бы ни случилось, никак нельзя закричать, никогда нельзя закричать, нарушишь равновесие — пропал, можно только рваться на части чудовищно набухающим внутри молчанием.

И так тихо.

И в этой раздавливающей тишине проглоченного крика что-то едва уловимо, тошнотворно шуршит —

это лапки лапки шебуршат по щебню пыльный запах серых перышек пухлое легкое тело сухой мурашечный шелест проснись

воображаемая бледная рука сжимается в кулак снова растопыривается ты не можешь это видеть не надо проснись

нерожденный крик душит проснись ты в палатке просто спальник обмотался вокруг шеи просто снится кошмар шелест это шуршит ткань это одеяло на голове

это саспыга ходит по гребню осыпи.

Просыпаться некуда, и я впиваюсь пальцами в камень и кричу, захлебываясь, кричу, и рот наполняется горячим металлом и слюной. Багровая темнота заливает глаза, и я люблю ее, я благодарна ей, я кричу, и камни плавно подаются подо мной, больше ничего не важно, никаких забот, никаких печалей

освобождение

тишина

И в этой мертвой тишине — далекий и гулкий удар случайно потревоженного камня. Невесомая серая тень скользит вверх по дальнему склону, и сухо шелестят камешки, вытекая из-под костлявых птичьих лапок.

10

Однажды Илья случайно провел группу сквозь червоточину, сократив время пути на полтора часа. Ему никто не верит, но я была там и знаю, что он говорит правду. Если съесть клубень саранки, сердце наполнится храбростью и станешь непобедимым воином. Каждую ночь в палатке Асе снились серые перышки, прорастающие на неуклюжих телах гор.

…выбираться на четвереньках, обдираясь, сопя и похныкивая от страха.

Сделав пару неверных шагов по поляне, я оседаю в траву. Сую в зубы сигарету (не могу пересчитать оставшиеся, в глазах рябит), долго целюсь в огонь зажигалки. В конце концов приходится обхватить одну руку другой, чтобы остановить тряску. Глаза болят; я тру их основанием ладони, и руки становятся мокрыми. Я плакала? Да, наверное, плакала, конечно, плакала… Я пытаюсь понять, что делать дальше, и не могу. В голове так пусто, что звенит. Кажется, делать ничего не надо. Наверное, у меня не осталось никаких дел.

Левая штанина на колене даже не порвана, а скорее протерта. Ладони ободраны. Глухо, тупо и пугающе болит икра: когда я уже видела выход и попыталась встать, булыжник размером с голову медленно и неостановимо сполз с соседнего камня и ударил меня по ноге, по мягкому, с неторопливой и ужасающей силой вмялся в плоть, и какая же я везучая дура — на двадцать сантиметров ниже, и лежать мне в курумнике со сломанной лодыжкой. Тупо ухмыляясь, я задираю штанину и рассматриваю наливающийся синяк. Шевелю плечами, спиной, тяну руки, с подспудной радостью находя всё новые ссадины и ушибы. Каким-то волшебным образом они дают мне право не думать.

…Сигарета докурена до фильтра и вмята в землю. Я по-прежнему сижу где упала, неудобно придавив полу распахнутой куртки. Что-то давит на бедро; неловкими рывками выдергиваю куртку из-под себя, забираюсь в карман и вытаскиваю луковицу саранки. Я собиралась бросить ее в суп, чтобы Асе было интересно есть, но мне больше некого кормить и не о ком заботиться. Всхлипывая, я по одной отламываю толстые желтые чешуйки, кое-как обтираю их пальцами и запихиваю в рот. Саранка мучнисто-сладкая, земля — чуть затхлая, хвойно-грибная и хрустит на зубах. Вместе получается вполне ничего. Теперь будет что рассказать о вкусе лилий — если еще найдется кто-нибудь, кто захочет спросить.

Я жую саранку и думаю: кормить больше некого, вести больше некого. Я совершенно свободна. Освобождена. Могу делать что захочу, а хочу я

(саспыгу)

ну, пока не знаю, но рано или поздно пойму, куда торопиться, я совершенно свободна, прямо каникулы. В этой мысли есть что-то неверное; она вызывает смутный зуд на краю сознания, как картина с невозможными фигурами. Мельком вспоминаю, что я кому-то должна, кому-то обещала что-то — что угодно, но я отбрасываю это воспоминание: это всего лишь остаточные разряды в тех уголках памяти, которые уже не имеют смысла. Я могу игнорировать этот зуд. Могу — наконец-то — не вникать в детали.

Асю забрала саспыга. Не знаю как: заманила, спихнула, напугала и заставила оступиться. Ася боялась, а я так самоуверенно отмахнулась от ее страхов, но я же ничего не знаю о саспыгах, кроме того, что их мясо вкусно, всепоглощающе вкусно

(освобождает от печалей)

и что люди готовы пойти на многое, лишь бы его добыть. И я знаю, что мясо саспыги — то, что приносят, чтобы разделить на всех; оно должно достаться каждому, потому что так правильно. И вот что я сделаю: я выслежу саспыгу. Я найду Саньку и помогу ему. Я не смогла спасти Асю, не сумела ее вернуть, все, что я делала в последние дни, оказалось бессмысленным, но мясо саспыги все исправит. Если я вернусь с саспыгой — все будет не зря…

Я вдруг ощущаю спиной дрожащее марево над зеленой лужайкой. Густой, как бульон, воздух, пробуждающий голод. Гниющие вещи, брошенные среди камней. Понимаю: надо уходить, я не могу больше быть здесь. Пора валить прочь от этой свалки.

Но одно дело все-таки осталось.

…Я неторопливо бреду по тропе в сторону стоянки, высматривая хороший камень. Только не кварцит, он слишком гладкий, маркеры держаться не будут, и вообще на белом рисовать скучно. Я отбрасываю ногой пару булыжников. Третий подскакивает и глухо ударяется о землю, и Караш с Суйлой, напуганные звуком, разом вздергивают головы. Они смотрят на меня, как на неведомого зверя, словно не знают: то ли им пугаться, то ли любопытствовать. На их мордах явно читается удивление. Они даже жевать перестают.

— Чего пялитесь? — мрачно буркаю я.  — Не ждали?

Кони смотрят еще несколько секунд; потом Караш длинно вздыхает, фыркая и встряхивая челкой, и снова принимается за еду. Вслед за ним отворачивается и Суйла.

Наконец я нахожу подходящий камень. Кони больше не обращают на меня внимания, пока я неловко — нога начинает болеть всерьез — ползаю по земле: один маркер в руке, два в зубах. Я рисую куропатку, окруженную кучей птенцов, одинаковых, в черно-рыжую полоску кружочков с клювиками и лапками-палочками. Все такие пухлые, веселые, целые. Я обрамляю их треугольниками и группами точек.

Распрямляюсь, потирая поясницу и кренясь набок: опираться на ногу уже больно. Сейчас бы тех таблеток, которыми накормили после скачек Саньку… Поляна зеленым языком свисает в далекое ущелье. С одной стороны — кедрач и перевал, с которого мы с Асей пришли сто лет назад. С другой — белые скалы и расщелина, в которую, наверное, должны были уйти вместе, да только со мной что-то не заладилось. Вот и все. Рассчитывать чужие силы больше не надо, примеряться к чужой усталости — тоже. Могу уехать прямо сейчас. Выпью кофе, выкурю еще одну сигарету и свалю.